– Вы всегда пользуетесь такими тетрадками? – спросил
Павел.
– Давняя привычка.
– Эти тетради, наверное, лучше отсюда забрать.
– Да, пожалуй.
– Но то, что мы завтра сюда положим, должно быть с гарниром. Иначе ненатурально получится. – Павел покосился на Николая Николаевича. – Извините, пользуюсь вашей терминологией.
– У меня в институте найдутся безобидные черновики.
– Хорошо бы их взять.
– Вот видите, опять время…
– Ухожу, Николай Николаевич, ухожу, – заторопился
Павел. – Буду у вас завтра в три, то есть в пятнадцать ноль-ноль.
Провожая его до дверей, Николай Николаевич словно вдруг вспомнил невзначай:
– Да, что я хочу вам сказать…
Павел, уже взявшись за дверную ручку, обернулся.
– Слушаю, Николай Николаевич.
– Возможно, мне только показалось… Когда вы говорили о беспечности, ведь вы вкладывали более широкий смысл, чем следует, так сказать, из вашего контекста?
Павел уже забыл, когда и по какому поводу он говорил о беспечности, потому что прошедший час был посвящен конкретному делу, слишком для него важному, чтобы помнить о каких-то привходящих моментах. Но по лицу хозяина квартиры он видел, что для него это не второстепенно.
– А какой был контекст? – спросил Павел, уже догадываясь, что имеет в виду Николай Николаевич, отец Галины Нестеровой, подруги Светланы Суховой.
– Вы упрекнули меня, что я не потребовал у вас документа.
– Это чисто нервное, Николай Николаевич. Я, когда шел к вам, очень волновался… Сомнения разные одолевали… Неуверенность… Ну, хотелось как-то самоутвердиться. А человек лучше всего самоутверждается как?
Когда других уму-разуму учит. Правда?
Павел опять облек все в шутливую форму, однако Николай Николаевич и на этот раз ощутил скрытый укор себе.
Он сказал:
– Я ценю ваш такт. Не хотите читать мне мораль в моем собственном доме. Но не притворяйтесь и не убеждайте, будто вы не считаете меня старой размазней. – Он замахал руками, видя, что Павел хочет что-то возразить. – Да-да, так оно и есть. Кормлю, одеваю, балую, а чем дышит родная дочь – не ведаю. И самое постыдное – ведать не хочу, потому что хлопотно. Мешает. Недосуг.
Этот взрыв самоуничижения не удивил Павла.
– Не расстраивайтесь, – сказал он. – Что случилось –
случилось. Дочь ваша – человек неиспорченный. А уроки всем пригодятся. – И, искренне желая поправить Николаю
Николаевичу настроение, весело сказал: – Ничего, жизнь идет! А я, честное слово, о беспечности просто так сказал, ни на что не намекая.
– Вы когда-нибудь расскажете мне всю правду? –
серьезно спросил Николай Николаевич.
– Обязательно! Не думайте сейчас об этом. Вам работать надо.
– Работа, работа… Что работа?! Глупец я, как скажет моя жена…
На следующий день, в воскресенье, 4 июня, Павел приехал, как говорил, в три часа.
– А я, знаете, совсем не готов, – объявил Николай Николаевич, едва они поздоровались.
Павел испугался:
– Не написали?
– Я не про это. Надо же собраться.
– Ох, Николай Николаевич, хорошо, у меня сердце здоровое, а то ведь не ровен час… Где ваша тетрадка?
– Может, у вас уже и руки дрожат? – иронически осведомился Николай Николаевич. – Вы, молодой человек, теряете свое достоинство.
– Совершенно верно. Но исправлюсь. Разрешите посмотреть тетрадку.
Николай Николаевич повел его в кабинет. Ученическая тетрадь в серенькой обложке лежала на столе. Павел взял ее. Тетрадь была в линейку. Три первые страницы усеяны цифрами и математическими знаками. Кое-где строчки зачеркнуты и перечеркнуты. Есть даже две кляксы.
– Это получилось очень натурально, – сказал Павел, показав на кляксу.
Николай Николаевич поморщился.
– Вы меня переоцениваете. Это неумышленно, просто плохие чернила. Я ведь работаю по старинке, перышком.
На столе действительно стоял прибор с двумя мраморными чернильницами, и в них были налиты фиолетовые чернила. Прибор был весь в медно отсвечивавших засохших пятнах.
– Все равно хорошо, – сказал Павел. – Теперь сделаем так… Дайте ключ.
Николай Николаевич подал ему свои ключи на железном колечке. Ключ от несгораемого ящика выделялся в этой компании тем, что был латунный и фигуристый. Павел снял его с колечка и сказал:
– Вы ведь не хотите, чтобы сейф взломали?