– Да.
– Вы издалека?
– Ленинград.
Первой буквой номера на машине была «Л».
Закусив, все стали пить чай. И все, как и Брокман, брали пакетики для заварки и мармелад из коробки.
Начинало темнеть, когда Брокман взял свой портфель и поднялся.
– Ну, мне спать пора. Рано вставать. Спасибо вам большое.
– На здоровье, – сказала Нина. – Завтра приходите, опять чайку попьем.
Вернувшись к машине, Брокман расстелил брезент на траве, но тут же передумал. Он беспокоился за «Спидолу».
Если лечь под открытым небом, а рацию оставить в машине
– это рискованно: машину легко открыть, а мелкие воришки, специализирующиеся на кражах из автомобилей, есть в любой стране. Положить «Спидолу» под брезент и спать на ней, как на подушке, – это тоже ненадежно. Поэтому Брокман решил спать в машине.
Чтобы утром не иметь вид бездомного английского нищего, ночующего на скамье в Гайд-парке, он разделся до трусов, приспустил стекла, откинул спинку переднего сиденья, положил портфель со «Спидолой» под голову, укрылся лодочным чехлом и уснул под тихий плеск воды, доносившийся с пляжа.
Проснулся он от птичьего гомона в половине пятого. И
первое, что обнаружил – портфеля со «Спидолой» под головой у него не было. Пропала рация.
Знакомый ветерок опасности дунул ему в лицо. На плохой сон он никогда не жаловался, но спать так крепко, чтобы не услышать, как у тебя из-под головы вынимают подушку, – на это он способен не был.
Неужели та сероглазая дала ему в мармеладе снотворное? Значит, он давно на крючке? И ему таким способом дают понять, что его намерения относительно квартиры
Нестеровых известны?
Чепуха какая-то. В это он не мог верить.
Брокман пошел на полянку, где они вчера пили чай.
Машина и палатка стояли на месте. На кусте орешника были развешены красный купальник и лифчики сероглазой блондинки. Полог палатки был застегнут, но Брокман, заглянув в щелку, увидел спящую Нину.
Он выбрался из кустов на берег.
Река и пляж были еще пустынны, только какой-то поджарый старик делал зарядку в ста метрах от него.
Брокман искупался. Вода была холодная, как раз такая, какую он любил и в какой ему давно не приходилось плавать. Выйдя на берег и обсохнув, он почувствовал облегчение. И ясно осознал, что надо доводить дело до конца, независимо от того, кто взял у него «Спидолу» – контрразведчики или случайный воришка. Он не допускал, что это контрразведка, – зачем так грубо работать на полпути?
Когда плавки высохли, он оделся и поехал в город. В
начале шестого позвонил Нестеровым из автомата неподалеку от их дома. Телефон по-прежнему молчал. И
Брокман, повесив мерно сигналившую трубку, отбросил последние сомнения. Пришло время действовать.
Машину, как было намечено вчера, он оставил у первого подъезда, ближнего к выезду со двора. Квартира № 57 была в третьем подъезде на третьем этаже.
Брокман поднялся по лестнице не торопясь. Открыл один замок, другой – вполне спокойно, как будто уже не в первый раз приходил в эту квартиру. Тревоги он не боялся
– ему было сказано, что никакой оградительной сигнализации тут нет. Войдя, запер оба замка и накинул цепочку.
В квартире было душно. Он обошел комнаты, заглянул в кухню. По всем приметам, хозяева уехали недавно, но уехали не на один день: в двух комнатах кровати, шкафы и кресла были наглухо укрыты линялыми покрывалами явно не парадного назначения. Настенные часы в гостиной стояли.
В кабинете Брокман снял пиджак, повесил на стул и приступил к тщательному осмотру.
Прежде всего, конечно, стол и секретер. В секретере должен быть несгораемый ящик – вот он. Ключа от него заполучить не удалось, но его можно легко открыть.
Однако нужно все-таки поискать ключ.
Брокман хорошо был обучен делать обыски незнакомых помещений, не оставляя собственных следов.
Минут через десять он нашел ключ от ящика.
Прежде чем сфотографировать лежавшие в нем бумаги, он сделал два снимка самого ящика – с закрытой дверцей и открытой. Вроде того, как во время войны летчики для документальности фотографировали сначала сброшенные ими бомбы, летящие на цель, а затем эту цель после бомбежки.
Он работал, можно сказать, без всякого волнения. Даже полюбовался обнаруженным в ящике перстнем и примерил его – он был в самый раз на его мизинец.
На каждый отдельный листок он сделал по два дубля, а на три листа в ученической тетрадке – по четыре. Эти три листа показались ему наиболее важными именно потому, что не были вырванными из тетради, а значит, содержали что-то цельное.