цком празднике, — и со всей силы саданул кулаком по руке служащего рецепции, вцепившегося в дверцу. Заскочил внутрь, энергичными пинками не дал никому последовать за нами. Хлопнул водителя по плечу. Тот нажал на газ, мы понеслись сквозь толпу, едва успевшую расступаться. Развернулись на коротком пятачке — я мельком увидел носилки, «Скорую» и два распростёртых на шезлонгах тела, — у соседнего отеля, понеслись в гору. От серпантина многие снова задремали. Я сделал короткое объявление. Мустафа вынужден, из‑за болезни дочери, покинуть группы. Уехал ночью, после телеграммы. А что с девочкой, стали переживать туристы. О, очень плоха, очень, сказал я. Когда бедняжке только исполнилось пять, врачи нашли опухоль, ну, сами понимаете… Они понимали. После трепанации появилась еще одна, и еще… короче, кончилось все тем, что эту голову отрезали, а оставили здоровую. Я не сказал? Это сиамский близнец. Туловище одно, головы две. Группа сочувственно помолчала, я решил было, что могу отдохнуть. А как же я буду гидом, если не знаю турецкого, спросила вдруг мать Анастасии. А я знаю турецкий, сказал я. Простите, звонок, сказал я. Поднес телефон к уху, «забыв» отключить микрофон. Сказал — андалы иберглу саклыкент, ища ища? Беш, кичдык, инадын кичмек (бессмысленный набор звуков — прим. автора). Ая, ая, сказал я. Сказал, простите. Это мне звонили из центрального офиса… Сейчас мы с вами прибудем в затонувший ликийский город Кекова, объявил я. Там вы увидите красоты античного периода, наблюдать которые сможем в люк на палубе яхты. Вопросы есть. Да, сказал, помявшись Сергей из Москвы. Как там Мустафа, сказал он с тревогой. Я буквально увидел его стоящим в траншее под Москвой, с болью смотрящего на немецкие танки. Как там Москва, как там Россия, как там Мустафа. Остальные одобрительно закивали. И все это — люди, которые на чай этому самому Мустафе оставить не хотели, подумал я с негодованием. После чего мне снова «позвонили». Я поговорил — абылда щик бещмек — сделал маленькое объявление. Мустафа попал в автокатастрофу на обратном пути, сказал я горько. Надежды нет. Когда я звонил, он уже умирал… В автобусе воцарилась траурная тишина. Я почти уже заснул, как в бок мне ткнулось что‑то. За моим сидением — я теперь занимал место впереди, рядом с водителем, — стояли москвич и хитрый сибирский чалдон. Они протягивали мне пачку купюр. Мы тут это, помявшись, сообщил мне Сергей, скинулись для девочки. Какой девочки, не понял я. Для дочки, ну, сироты. Для малой Мустафы, короче. Вот так. Я взял деньги. Заверил группу, что фирма окажется все полагающиеся почести погибшему гиду — от почетного караула других гидов до полной оплаты его больничных счетов, — поблагодарил за человечность и доверие. Призвал переодеться в купальные костюмы, потому что брызги моря долетают до палубы. Немножко обманул. На нижней палубе и правда можно было промокнуть, но верхняя возвышалась над водой метра на четыре. Правда, была скользкой, и, упади вы оттуда, никто бы не хватился. Ведь капитан прикован к флирту с приглянувшейся туристкой, а команда — прирожденные моряки, — занята обычным турецким делом. Давит сок из гранатов и варит чай. Я взял еще стаканчик, с ненавистью глядя в свое отражение на поверхности черного, блестящего варева, и проковылял наверх. Сел по‑турецки, стянул с себя майку, и стал глядеть, как мимо проплывают, не спеша, ликийские скалы. Иногда на них, словно приклеенные по прихоти какого‑то великана, кривлялись стволы олив. Местность — настоящий лабиринтом в море. Около сотни маленьких островков, мысов и полуостровков появились после землетрясения, открывшего Средиземному морю путь в Черное — так появился пролив Босфор, — и дорогу здесь найти мог только местный житель, объяснил я, морщась от боли, выбравшейся на вторую палубу Анастасии. Настоящие заводи, Лабиринт похлеще критского, зачистить эти места смог только Антоний, взявшийся за проблему пиратства после гражданских войн. В ожидании новых гражданских войн. Анастасия слушала безмятежно. Потом спросила, почему я морщусь. Все дело в ноге, нехотя сказал я, это подагра. Болезнь гениев, проявила эрудицию она. Гениального в ней только болезнь, скаламбурил я. Решился на откровенность. Поэтому мне и приходится пить чай, от кофе приступы становятся все хуже, сказал я. Решился открыть глаза. Девушка сидела рядом, так же как я, по‑турецки. Почему вы наверху, спросил я. А вы почему, сказала она. Я люблю Солнце, сказал я. Когда я смотрю на него с закрытыми глазами, то по‑настоящему чувствую все это. Что? Эллада, Аттика, сказал я. Корабль бросало из стороны в сторону, веселый капитан, стараясь избежать столкновений с другими суденышками, сновавшими в проливах, неуклонно вел нас в Кекова. Там, над затонувшим городом, поплавал немного. Туристы были разочарованы. Еще бы! Всего лишь каменные дома на глубине пятнадцати‑двадцати метров, и все это — видно с поверхности моря. Нырять здесь не разрешают, строгий запрет археологического общества Турции. Вы были в Афродисиасе, спросила меня Анастасия. Да, соврал я. Рай на Земле, красивее даже, чем здесь — корабль заплывал в маленькую бухту, окруженную природными ваннами из камней, вода в каждой из которых нагрелась, словно для бани, — там цветы висят на лианах гроздьями, пахнет фруктами и розами, все цветет чуть ли не круглый год из‑за подземных термальных источников… все украшено великолепными статуями Афродиты. Еще, врал я, потому что не знал об Афродисисасе ничего, в этом месте открываются удивительные виды на море, и там, под колоннами гигантского храма, посвященного богине любви, можно увидеть каменные барельефы, созданные руками самого Праксителя! Я произвел впечатление. Анастасия была впечатлена. Скорее бы в Афродисиас, сказала она. Это конечный пункт путешествия, сливки на торте, сказал я, отфыркиваясь. Капитан уже остановил судно, сбросил якорь, мы попрыгали в воду, и нежились в течениях — переплывая из холодного в теплое, ныряя за юркими рыбками, дивясь прозрачным водам, — подплывая постепенно к берегу. Само море выбрасывало нас на скалы грязной пеной. Я нащупал под ногами камень, нырнул, оглядел. То была крыша старинного дома, ушедшего как‑то за ночь на глубь моря вместе с сотнями других домов. Думали ли они, что так будет, те люди, что мололи в этих домах зерно, пили свое вино в честь козлоногого Диониса, спешили на собрания по тропам, ставшим излюбленными местами для засад осьминогов. Чувствуя себя космическим пришельцем на крыше одного из небоскребов Импайер Стрит Билдинг в 29 веке, я замер. Словно одноногая птица, балансирующая на крыше собора в Париже. Горгулья из будущего. Течение мягко толкало меня с камня, один раз я не удержался, взмахнул руками. Толкнул Анастасию, которая подплыла, и стала рядом. Я понял, почему она все время норовила встать ко мне поближе. Как и все рьяные новички, жаждала получить максимум опыта от старожила, бывалого. Во Вьетнаме она бы неумело ругалась матом, первым делом сорвала с себя погоны, и смотрела мне в рот. Мы и путешествовали во Вьетнаме. Только тут нам вместо «гуков» турки, а вместо джунглей — сосновые леса на средиземноморском побережье. Я закрыл глаза. Снова отправляетесь в Элладу, сказала девушка. Вдалеке, хотя судно было рядом, — это баловала акустика из‑за причудливого расположения разбросанных по морю гор, — заурчал мотор. Вас отвезут на обед в ресторан за горой, крикнул я. Купальщики, разбросанные на поверхности воды то там, то сям, не шевелились. Казалось, в нашей бухте произошла страшная резня, и какой‑то жестокий властелин — пускай Сулейман Великолепный, — велел обезглавить пленных, целый корабль родосских рыцарей, разбросать их головы, и те дрейфовали по морю, окруженные стайками мальков. За обед платить не нужно, крикнул я. В мгновение бухта обернулась Будапештом в дни, когда город принимал Чемпионат Европы на короткой воде. Браво! Я даже видел невероятную технику брасса. Кто‑то рвался вперед баттерфляем. В считанные секунды бухта опустела. После обеда вы отдохнете, и вас привезут сюда, крикнул я уверенно, потому что сверился с маршрутом по описанию в рекламном проспекте. Поторопитесь, сказал я соседке по камню. А вы, сказала она. Мне нужен отдых, сказал я, может быть, резче, чем следовало бы. А я худею, сказала она. Мне же можно побыть тут, раз яхта все равно приплывет, сказала она. Я открыл глаза и оглядел Анастасию внимательно. Она перебралась на камень по соседству, уже совсем у берега, помахала рукой яхте, крикнула, что будет ждать со мной. Встала, подражая статуе, и подняла руки. У меня, все‑таки, уже несколько дней не было женщины, так что смотрел я жадно. Мокрый купальник прилип к телу, я видел, как раздваивается ее низ. Девушка стала огромной, и словно заполнила собой мир. Все стало очень просто, я даже не помнил своего имени. Чувствовал только, как соль щиплет кожу, солнце — греет ее. Боль в ноге. Желание в теле. Каменную твердость члена. А больше ничего. Я не помнил своего имени, не знал, кто я, ведь я потерял это свое «я», свою личность. Стал лишь телом, телом без разума. Пропала способность мыслить. У меня остались только осязание, слух, зрение, обоняние. Простые чувства, их вполне достаточно для жизни, для счастья. Как для питания — грубый хлеб, простые овощи, оливковое масло, домашнее вино. Ни к чему изыски, не нужна эволюция, к черту развитие, надстройки, к черту еще и е