я. Пришлось побегать взад и вперед, от кормы и до носа, где под бушпритом металась привязанная к нему обнаженная женщина. Я узнал Настю. Когда судно падало вниз с волны, бедняжка вся уходила под воды. А потом бушприт поднимал ее на дыбу, к самому Солнцу. Тогда они принималась кричать. И так — пока вновь не пропадала в волнах. Я натянул канаты, я вертел паруса. Главное, поймать ветер. В этих неспокойных местах спали Сцилла и Харибда. Спутники Одиссея плакали на дне морском, ожидая поступления новых несчастных. От них желудочные соки чудовищ активизировались и разъедали старожилов еще сильнее. Я миновал зубы тварей, их разинутые пасти. Словно пиявки, сосали они поверхность моря. Мы приближались к столпам. Вдалеке виднелся Геркулес, прогуливавшийся по водам, он был в белом хитоне, за ним следовали ученики. Позже последователи рыбы все переврут. Геркулес улыбался. Солнце садилось. В сердце Ликии бились волны Атлантики. Зарождаясь где‑то у берегов Нью‑Фаундленда, где баскские рыбаки 14 века спасались от чешуйчатой женщины, всплывшей из глубины залива — я видел изображение этого на старинной карте, которую нашел во рту своей возлюбленной, — эти волны неслись через всю Атлантику. Они пробегали от континента до континента. Переворачивали корабли. Глушили сигналы подводных лодок. Старательно обходили корабли Адмирала, спешившего в Новый Свет за своими цепями, и в трюмах каравеллы которого поскуливали псы свинопаса Писарро. Натыкались на берега Португалии. Обкатывали их, и, чуть замедлив ход, — как опытный водитель перед резким поворотом, — вкатывались в Средиземное море. Оставалось немного. Они прорывались через оборону Крита, они смывали оборону Кипра — мальтийские рыцари проявляли чудеса отваги, но что она в сравнении с мощью Океана, — и били в подбрюшье Турции. Та вздымалась, ойкала. Опять колики! А волны Атлантики, порыскав в заливе Каша, подплывали, наконец, к Кекова. И я всплывал над ним счастливым морским быком с канадской селедкой в зубах. Я кормил Настю изо рта, она рвала тугую плоть рыбины своими неровными зубами, а, насытившись, снова разворачивалась ко мне белоснежной кормой. Мы зависали в море двумя тюленями, терлись друг о друга степенно, издавая жалобное урчание млекопитающих, навсегда лишенных морем возможности говорить — в воде куда лучше пересвистываться, перемяукиваться, пере… ее зад качался в волнах надутым баллоном, оставшимся в море после крушения самолета. Я время от времени спускал в нее и тогда вокруг нас всплывали радужные медузы, они играли на Солнце всеми красками нефтяного пятна, и тогда залив Кекова напоминал Мексиканский, над нами летал на громадном воздушном шаре с надписью «Благослови Боже Америку» сам Барак Обама, разбрасывая сверху дотации и обещания, а за ним охотился на маленьком моторном самолете какой‑то злобный террорист, затем их скрывала завеса, сотканная морем и солнцем, пеной и брызгами, потом и спермой, и в небе разрывались радужные пузыри. Бамц, бамц. В них словно из пулемета стреляли. А гнездо пулеметчика обнаружилось в скалах, а пулеметчиком был я, и патроны мне подавала Настя, и затвор передергивала она же, и мы едва успевали со всем этим справиться, потому что иллюзии шли на нас плотным строем, эскадронами смерти, а мы давали им жизнь, жизнь, жизнь. Удар, еще удар. Я еле держался в седле. Настоящее родео! Неукротимая морская корова! Приходилось сжимать ее полные бока ногами, как своенравного коня. Буцефал вод. Македонцы не знали седла. Я был македонец. Бока у нее были мягкие, сдобные, не то, что задница. Та в самом деле оказалась мраморной, мне потребовались резиновые сандалии, чтобы бродить по ней. Но даже когда я резал кожу, и мясо под ней раскрывало волокна, кровь все равно не текла. Слишком много соли. Гигантские консервы. Вот что значит ваше Средиземное море. Буайбес, сваренный сумасшедшей наядой. Она влюбилась ово француза, увидала его на пирсе, ола‑ла. Гигантский багет и большой нос. Пришлось учить глаголы, спряжения, склонения французского языка. С'est à dire (то есть — фр.) — начать грассировать, покупать масло на граммы, яйца — на штуки. Танцевать карамболь, петь «Марсельезу». Жить среди людей, ни словом не выдав своего низкого, — буквально со дна, — происхождения. И лишь по ночам она дает себе волю, бедная девочка. Выходит к морю, разувается и опускает изрезанные ноги в воду. Приплывают рыбки, приползают крабы, прилетают чайки. Садятся на ноги, на плечи, на волосы. Щиплют, тормошат, ободряют. Французский муж кого угодно до слез доведет. Море кипит по ночам огромным супом. Все ингредиенты собраны. Не хватает только огромного кипятильника. Но и его мы с Настей нашли. Она порылась у меня в паху, хорошенечко поискала. Извлекла. Нажала, куда следует. Он загорелся, вода нагрелась. От берегов Малой Азии и до Атлантики, а там и Тихий океан, Индийский. Температура моря повысилась, ученые где‑то в Норвегии забили тревогу. Гольфстрим исчез. Вода закипела. Рыба плавала вареная. Киты потели и просили китих почесать спинку. Русские туристы на пляжах Египта лишь переворачивались и требовали поддать жару. Плюс шестьдесят по Цельсию, подумаешь. В Сибири и жарче захочется. Амур стал огненной рекой. В Байкале завелись пираньи. А все мы с Настей. Она терлась об меня, она вертелась, мы добывали огонь трением, и старались похлеще самых первобытных людей мира. Из‑за нас вновь разверзлись старыми ранами двадцать три вулкана Камчатки. Ожил Везувий. Теперь уже раскопки Помпеи покрыты густым слоем пепла, как губы Насти — помадой. А нам нипочем. Стараемся, как два жирных моржа. Так, так тебе, получай! Пробивался в ее ляжки, как Александр — в ущелье. Еще два поединка, и мы одержим верх. Но это вода, не забывайте. Едва я наверху, как она просто кувыркается, и я оказываюсь внизу. А воздуха все нет. Как упали в подводный город, так и не всплыли ни разу. Пришлось стать каланом. Морская выдра, я всплыл, бросил Настю себе на живот, как морского ежа, и стал, раздирая пальцами, выедать внутренности. Бултыхались у берега, время от времени запивал мясцо соленой водицей. Благодатная природа здешних мест. И приправ не нужно! Кончили, дружно выдохнули, и, сдутыми спасательными кругами, медленно опустились на дно. Там уже ждал затонувший город: жители выстроились приветственной процессией, они принимали нас за двух богов, спустившихся с неба, они не понимали, что они давно уже в море, что их давно уже нет. Бедные призраки. Чем, в сущности, мы отличаемся от них? То же самомнение, тот же жалкий пафос, те же глупость, слепота. А раз так, подыгрываем! Я принял позу поважнее, Настя замоталась в пурпурную ткань. Мы приняли дары, мы приласкали старшин, мы вознесли жертвы у статуй давно забытых богов, мы позволили поклоняться себе. Настя оголила бюст, разрешила скульпторам наскоро зарисовать эскизы. Я повернулся профилем. Фас. А теперь левую ногу вперед. Вот так, благодарю вас, месье. Мадам. Или… О, у вас еще все впереди! Годы, годы. Ваше величество Бог. Ваше величество Богиня. Они надели на нас венки. Их голоса становились все тише. Они колебались, бедные тени, у самого дна. Пронизанные Солнцем, — оно надевало их на лучи, как рыбак накалывает рыбешку на острогу, — и, мало‑помалу, таяли, бледнели, исчезали. Наконец, вовсе пропали. Осталось только прозрачное море, камни, покрытые известковой мутью, на глубине, горы, поросшие жесткой щетиной трав, и деревья, укутанные в тени облаков, отплывающих на побывку в горы. Вечерело. В мире появились звуки. Играла где‑то труба, это очередной кораблик причаливал в соседнюю бухту на ночное барбекю. Я похлопал Настю по заду. Она встрепенулась. Мы спали прямо на камнях, покрытых тонкой пленкой воды. Я еще раз подивился тому, какая твердая у нее задница. Не ущипнуть. Настя оперлась на локоть и смотрела несколько секунд, возвращаясь ко мне откуда‑то. Вероятно, из той самой затонувшей Ликии. На ее пальце я заметил кольцо из оникса. Когда мы оставались в бухте, кольца не было. Чего здесь только на дне не бывает, подумал я. Постарался смотреть ей прямо в глаза, гадая — будет ли что‑то еще между нами. Настя молча скользнула в воде, поплыла к другому островку, держа в задранной руке купальник. Встала на камень, оделась. Стала ждать яхту.