уппе, сказал, что провожу нашего друга из Новосибирска, — пытаясь в полутьме определить, есть ли в толпе Анастасия, — и забрался на переднее сидение. Пару кварталов спустя попрощался с туристкой, непременно пообещав писать, получил от нее в подарок какой‑то блокнотик, и выскочил где‑то у стены дома, увитой плющом. Конечно, у моих ног дрались кошки. Я пнул одну из них и побрел по «узким аутентичным улочкам», ориентируясь на свет маяка. Над ним, само собой, реял флаг Турции. Время от времени ветер менял направление, и полотнище разворачивалось. Мелькало то справа, то слева от флагштока. Разумеется, я заблудился. Бродил несколько часов вдоль домов, пока не наткнулся на группу молодых парней, — ни одной девушки, значит, местные, — подпиравших осыпавшуюся со стены штукатурку в каком‑то дворике. Присоединился. Меня угостили чаем. По‑английски не говорил никто из них, так что мы объяснялись жестами. Я показал два пальца, сказал «лира», «отель». Они покивали, но с места никто не тронулся. Из будки с шлагбаумом вышел толстячок в форме, пересчитал собравшихся. Недоуменно уставился на меня. Кто‑то из ребят сказал что‑то успокаивающе. Толстячок расплылся в счастливой улыбке. Пощекотал меня пальцем под подбородком, покачал головой, похлопал по спине. Махнул рукой приветственно. Мы зашли в еще один дворик, поменьше. Вход закрыли автоматические ворота. Я начал беспокоиться. Но никто не волновался. Я только и слышал обычную турецкую болтовню, — о деньгах, футболе и бабах, не надо было знать турецкий язык, чтобы понять, о чем они говорят, потому что говорят они все время об одном и том же, и это… — изредка улавливая в ней слово «кисмет». Кисмет‑то, кисмет се. Порылся в словарике, подаренном на прощание новосибирской гостьей. Понял, что в моей случайной компании рассуждают о судьбе. В это время вспыхнули прожекторы. Они украли у нас звездное небо, как христиане — Элладу у мира. От яркого света мы заморгали, как гости развлекательной телепередачи, ослепленные софитами. Сходство с телевидением усилилось, когда на стенах нашего каменного колодца появились зрители. Они рассаживались. Я пригляделся. Там и есть. Мы стояли на сцене небольшого амфитеатра, над прожекторами корячились тенями леших горные сосны, дул теплый, южный ветер. В это время в мегафон заговорил мужской голос, вещавший по‑английски с ужасным акцентом. Кого‑то он мне напоминал! Мы сидим на ступенях амфитеатра, который построил в начале первый век наша эра сам легендарный Мавзол, уважаемый король эта мест. Он быть важный, состоятельный гражданина. Иметь много‑много деньга! Платить налога, стукать счета, стук‑тик‑так, короче, один, два, сто доллар, еще сто доллар, миллион доллар. Конечно, старинный доллар, который еще Римская империя ходить‑бродить. Я ушам своим не верил. Да это же Мустафа! Вот, мошенник. Прожектор шарил по амфитеатру, показывая те его части, о которых в данный момент хотел сказать Мустафа. Уважаемые туристы, а теперь мы видим статую… Почетное место… Он рассказывал об амфитеатре, как о торговом центре. Больше всего внимания уделил торговым лавкам, которые были почти забросаны землей. Но для Мустафы это значения не имело. Я оглянулся, ворота за нами заперли. Помахал рукой Мустафе в надежде, что он узнает старого знакомого. Тщетно. Прожектор плюнул пятном света уже на нас, я понял, что с арены не выберешься. Это был римский уже амфитеатр с опущенной вниз ареной. Не солнечный, греческий, куда можно ступить и откуда выйти, а настоящая каменная яма, где гладиаторы бились насмерть с дикими животными, и до первых зрительных рядов остается еще метра два высоты. Мустафа обратил внимание уважаемых туристов на нас. Начал издалека. Слышим ли мы шум самолетов, уважаемые гости, спросил он. Вопрос риторический. Самолеты над Анталией взлетают и садятся каждые две минуты. Все почему. Турецкие аэропорты самые лучшие аэропорты в мире, самые дешевые и экономичные, самые качественные. Нет больше понятия «лучший аэропорт», есть — «турецкий аэропорт». А почему Турцию не принимают в Европейский Союз? Потому что Франция и Германия, Англия и Дания, Бельгия и Швеция, — тут мы немного заскучали, он явно шпарил по карте, — боятся конкуренции. Ведь если Турция будет в ЕС, то сможет открыто конкурировать с аэропортами транзита. С парижским аэропортом имени Де Голя, мюнхенским — имени Германа Геринга. Так что Европейский Союз не хочет принимать Турцию. А нам… нам и не надо! Да кому они нужны, эти европейцы сраные, эти вырожденцы, это сборище педерастов и голубых, педофилов и проституток?! Да они давно уже потеряли темпы экономического развития! Вся надежда мира — только на Турцию и Китай! Прожектор пометался немного по зрителям, я понял, что Мустафа ублажает группу китайцев. Небольшую, человек на триста. Так и есть. Мустафа завелся, стал говорить про азиатских тигров, восточных львов, про шербет мудрости, который лился из уст Мао, который был почти так же умен, как и Ататюрк. В общем, Турции никто не нужен и ничто не нужно. А вот выродков, европейцев этих, бесит ужасно все, что происходит здесь. Экономический расцвет! Подъем национального самосознания! Небывалые урожаи! Невероятные надои! Жить все лучше. Все веселее! Не без недочетов, но все же! Новое правительство ведет страну в светлое будущее железной рукой! И, как вы думаете, кто перед нами? Прожектор опустился, снова плюнул на нас пятном жаркого света. Молодчики, принимавшие участие в грандиозных беспорядках из‑за какого‑то стамбульского парка. Якобы, их беспокоили деревья! Парк Гези! Известно ли нам, что все эти люди, вольно или невольно, сыграли на руку США и Евросоюзу, наплевав на свою родину?! Им кажется, что с ними играют. Что терпение государства безгранично! А это не так. Нет, о, нет! Извольте убедиться в этом сами. На плечо! На изготовку! Целься! Пли! Я, словно в дурном и дешевом представлении, упал на пыльную землю арены, ударившись виском о камень. На меня рухнул здоровенный сосед, заливший мою одежду кровью. Пуля снесла ему половину черепа, тело билось обезглавленной рыбой прямо на мне. Я почувствовал, что теряю сознание. Изогнулся, глядя на мир прищуренным глазом. Сверху, привстав с кресел, аплодировали и смеялись китайские туристы. Амфитеатр рукоплескал, вспыхивал огнями фотокамер, вспышками ружей. Нас расстреливали в упор. Канонада стала оглушающей. Потом стихла, звуки покидали амфитеатр, как сознание — меня. Ряды пустели, представление заканчивалось. Я плавал в крови, небо гасло, отправляя звезды на ночевку в отели. Созвездие Ориона — светить над пятизвездочным. Большая медведица — для гостей отеля класса «супер‑люкс». Для скромной «трешки» и Южный Крест сойдет. Что там у нас? Млечный путь? Ну, это для большой группы из Великобритании, желательно для какого‑нибудь конгресса. Наконец, все разошлись. Отключаясь, я краем уха услышал вежливый вопрос кого‑то из уходящих туристов. Сито будет дераться с тлупами влагов и наймитов Амелики и Евлосоюза, спросил он Мустафу. Пойдут на изготовление святых мощей в лавке икон при церкви Святого Николая, или будут выставлены в археологических музеях страны, как останки древних жителей Анатолийского плато, ответил суровый гид. Голоса затихли. Где‑то рядом бухали сапоги палачей. Те проверяли штыками, добиты ли жертвы. Выцеливали затаившихся. Короткий вскрик. Скрежет штыка о булыжник, трепет плоти на стали. Тишина. Смех, шипение спички, прикуренная сигарета. От ужаса я потерял сознание. Очнулся от дикого холода час спустя. Болело распоротое штыком плечо. Бухала вдалеке огнями дискотека отеля «Лара‑бич». Я пополз, благодаря самого себя за интерес к античности в детстве. Все амфитеатры однотипны, как «хрущевки». Так что я с закрытыми глазами мог найти в любом галерею, по которой выводили бойцов на арену, и, выйдя из нее, попасть в маленький накопитель под сценой. А оттуда наружу вела маленькая лестница. Вдалеке шумели двигатели грузовиков. Споро работали за оградой палачи, раздевая трупы. Я скользнул в боковую галерею, пронесся, теряя кровь и силы, вперед, к нескольким звездам — мне оставили самые худосочные — в колодце неба. Выбрался на землю у каких‑то камней, возле старой оливы. Оттуда побрел в ночь, снова попал в старые кварталы, где на стук в окна не отзывался никто, лишь ветерок покачивал вывешенные с балконов ковры, тряпки, флаги, портреты американских певиц. Нырнул, без особой надежды, — шел просто, чтобы согреться, — в какой‑то переулок, и выплыл прямо посреди небольшой, ярко освещенной площади, окруженной отелями. Включая наш. В фойе глянул на часы — три утра — и молча поплелся к лифту. На рецепции никого не было, я оставлял кровавые следы. Вывалился из лифта, чуть не прилег на ковре в коридоре, открыл дрожащими руками дверь. Щупал одновременно, рану. Кажется, вскользь. Включил свет, запер дверь. Обернулся, на кровати сидела Анастасия. Как будто всю ночь ждала, а ведь, наверняка, дрыхла, и только заслышав шум, присела! Лицемерка… Молча прошел мимо нее. Где вы были, сказала она. Я не ответил, меня трясло. Сел в кресло, сжал руками голову. Заплакал. Она присела рядышком, обняла меня. Сказала — чувствовала, что со мной что‑то случится. И хотя сначала хотела попросить у Святого Николая кое‑что другое, изменила решение. Да ну, сказал я. Настя полезла в бюстгальтер. Достала бумажку, помахала перед моим носом. Развернула, показ