ектор пометался немного по зрителям, я понял, что Мустафа ублажает группу китайцев. Небольшую, человек на триста. Так и есть. Мустафа завелся, стал говорить про азиатских тигров, восточных львов, про шербет мудрости, который лился из уст Мао, который был почти так же умен, как и Ататюрк. В общем, Турции никто не нужен и ничто не нужно. А вот выродков, европейцев этих, бесит ужасно все, что происходит здесь. Экономический расцвет! Подъем национального самосознания! Небывалые урожаи! Невероятные надои! Жить все лучше. Все веселее! Не без недочетов, но все же! Новое правительство ведет страну в светлое будущее железной рукой! И, как вы думаете, кто перед нами? Прожектор опустился, снова плюнул на нас пятном жаркого света. Молодчики, принимавшие участие в грандиозных беспорядках из‑за какого‑то стамбульского парка. Якобы, их беспокоили деревья! Парк Гези! Известно ли нам, что все эти люди, вольно или невольно, сыграли на руку США и Евросоюзу, наплевав на свою родину?! Им кажется, что с ними играют. Что терпение государства безгранично! А это не так. Нет, о, нет! Извольте убедиться в этом сами. На плечо! На изготовку! Целься! Пли! Я, словно в дурном и дешевом представлении, упал на пыльную землю арены, ударившись виском о камень. На меня рухнул здоровенный сосед, заливший мою одежду кровью. Пуля снесла ему половину черепа, тело билось обезглавленной рыбой прямо на мне. Я почувствовал, что теряю сознание. Изогнулся, глядя на мир прищуренным глазом. Сверху, привстав с кресел, аплодировали и смеялись китайские туристы. Амфитеатр рукоплескал, вспыхивал огнями фотокамер, вспышками ружей. Нас расстреливали в упор. Канонада стала оглушающей. Потом стихла, звуки покидали амфитеатр, как сознание — меня. Ряды пустели, представление заканчивалось. Я плавал в крови, небо гасло, отправляя звезды на ночевку в отели. Созвездие Ориона — светить над пятизвездочным. Большая медведица — для гостей отеля класса «супер‑люкс». Для скромной «трешки» и Южный Крест сойдет. Что там у нас? Млечный путь? Ну, это для большой группы из Великобритании, желательно для какого‑нибудь конгресса. Наконец, все разошлись. Отключаясь, я краем уха услышал вежливый вопрос кого‑то из уходящих туристов. Сито будет дераться с тлупами влагов и наймитов Амелики и Евлосоюза, спросил он Мустафу. Пойдут на изготовление святых мощей в лавке икон при церкви Святого Николая, или будут выставлены в археологических музеях страны, как останки древних жителей Анатолийского плато, ответил суровый гид. Голоса затихли. Где‑то рядом бухали сапоги палачей. Те проверяли штыками, добиты ли жертвы. Выцеливали затаившихся. Короткий вскрик. Скрежет штыка о булыжник, трепет плоти на стали. Тишина. Смех, шипение спички, прикуренная сигарета. От ужаса я потерял сознание. Очнулся от дикого холода час спустя. Болело распоротое штыком плечо. Бухала вдалеке огнями дискотека отеля «Лара‑бич». Я пополз, благодаря самого себя за интерес к античности в детстве. Все амфитеатры однотипны, как «хрущевки». Так что я с закрытыми глазами мог найти в любом галерею, по которой выводили бойцов на арену, и, выйдя из нее, попасть в маленький накопитель под сценой. А оттуда наружу вела маленькая лестница. Вдалеке шумели двигатели грузовиков. Споро работали за оградой палачи, раздевая трупы. Я скользнул в боковую галерею, пронесся, теряя кровь и силы, вперед, к нескольким звездам — мне оставили самые худосочные — в колодце неба. Выбрался на землю у каких‑то камней, возле старой оливы. Оттуда побрел в ночь, снова попал в старые кварталы, где на стук в окна не отзывался никто, лишь ветерок покачивал вывешенные с балконов ковры, тряпки, флаги, портреты американских певиц. Нырнул, без особой надежды, — шел просто, чтобы согреться, — в какой‑то переулок, и выплыл прямо посреди небольшой, ярко освещенной площади, окруженной отелями. Включая наш. В фойе глянул на часы — три утра — и молча поплелся к лифту. На рецепции никого не было, я оставлял кровавые следы. Вывалился из лифта, чуть не прилег на ковре в коридоре, открыл дрожащими руками дверь. Щупал одновременно, рану. Кажется, вскользь. Включил свет, запер дверь. Обернулся, на кровати сидела Анастасия. Как будто всю ночь ждала, а ведь, наверняка, дрыхла, и только заслышав шум, присела! Лицемерка… Молча прошел мимо нее. Где вы были, сказала она. Я не ответил, меня трясло. Сел в кресло, сжал руками голову. Заплакал. Она присела рядышком, обняла меня. Сказала — чувствовала, что со мной что‑то случится. И хотя сначала хотела попросить у Святого Николая кое‑что другое, изменила решение. Да ну, сказал я. Настя полезла в бюстгальтер. Достала бумажку, помахала перед моим носом. Развернула, показала надпись. Святой Николай, спаси, сохрани и помилуй моего возлюбленного. Так вы… любите меня, сказал я. Да, сказала она просто, теперь да. Вы были холодны со мной, сказал я жалобно. Трудно влюбиться за полдня, парировала она бесстрастно. Я не знала, кто мой возлюбленный, но чувствовала, он в опасности. И решила проверить. Попросила святого спасти его, еще не зная, кто он. Святой спас вас. Значит, вы мой суженый… Она говорила это, уже покрывая мое лицо поцелуями, как мать — новорожденного, уже расстегивая бюстгальтер, сдирая его, тыча мне в лицо мокрой от пота грудью, а в ладонь — мокрыми от вожделения ляжками, уже раскрываясь, затаскивая меня на себя. Я соскользнул в нее, как с камня в море.