ен, должен вызывать желание. Юркой задницей, стройными ножками, пушком на подбородке, узкими плечами, спелой грудью. Мальчик, девочка, какая в задницу разница. Средиземноморье берет все. Просто отдай свои яйца, яичники. Раскрой шире ноги. Умри или отсоси, умри, или дай. Вот главный принцип древних цивилизаций Аттики, Микен, Крита. Здешнее Солнце беспощадно, как палач, скопивший мальчиков. Это и правда земли Афродиты. Здесь ты или сдохнешь, или будешь трахаться. Просто нет выбора. И коль скоро Афродита покровительствует траху, а трах — единственная гарантия того, что ты выживешь, Афродита становится последним оплотом. Верховным судьей. Легкомысленная богиня любви оборачивается древним, хтоническим божеством жизни и смерти. Божеством божеств. Все они торчат у нее в манде. Только ножками дрыгают, шевелятся, несмышленыши, воображают себе что‑то. А на деле их нет, есть только грот Афродиты, ее волосатая пещера, края которой обрамляют водоросли, и внутри которой скользко, и ноги можно порезать о раковины. Здесь можно поцеловать что угодно, тебя не стошнит. Встряхиваю головой, пытаясь отогнать внезапно нагрянувшее желание. Еще раз осматриваю лица группы. Плывем, словно спецназ в джунглях Вьетнама. Высадка усиливает впечатление. Быстро скачем с борта на пристань, рассредоточиваемся, каждый у своего кактуса. Кто вырезает на огромном листе «здесь был….», кто пытается даром нарвать плодов, которые в городах продают по одной лире. В общем, полный разгром вьетконговской деревни. Капитан рвет на себе волосы, плачет, уверяет, что поездка его разорила. Наглая скотина заработал в полтора раза больше, потому что вез нас более извилистым, маршрутом. Не оставляю на чай. Требую свои десять процентов отступных. Капитан привязывает к шее камень. Взывает в свидетели всех святых, богов, людей. Всю биомассу мира. Плевать. Пусть топится, я не собираюсь его трахать, а раз так, зачем он на этом свете? Говорю ему об этом, морячок успокаивается, отвязывает веревку, отстегивает мою долю, просит нанять его на обратный рейс. Договариваемся. Догоняю группу, которая уже бредет по тропинке между гранатовыми деревьями, разделяю радостное оживление — впереди виднеется голубая купальня. Грот Афродиты. Над ним поднимается пар, воняет тухлыми яйцами. По соседству булькает пузырями земляная лужа. Грязевые источники. Все с облегчением плюхаются в грязь. Она — бесплатная! Делаю объявление об этом, и сажусь погреться. Наблюдаю за тем, как пара туристок из группы начинает использовать бесплатное предложение по полной, что называется. Мажут грязью за ушами, натирают десны, суют руки в купальники, кто‑то даже… да! Начинают есть целебную грязь, покрывшись ей с ног до головы. Давятся, кашляют, но все же едят! Это же даром! Можно оздоровиться! Постепенно купальня заполняется другими группами. Громко смеются немцы, трещат без умолка французы, с наслаждением, и никого не стесняясь, облегчаются прямо в воду китайцы, вьетнамцы, и южнокорейцы. Рассказываю туристам пару забавных историй про азиатов. Про китайца, наклавшего гигантскую кучу в подземном городе Каппадокии. Прямо так вот снял штаны, присел, и, дружелюбно улыбаясь проходящим мимо группам, нагадил на пресс для вина, артефакт девятого века до нашей эры. В углубление. Китайцы — народ простой. Карашо, товарища! Обрегчайся на здоловье! Говорят, японцы еще хуже, еще нечистоплотнее, еще большие свиньи, но врать не стану. Японцев не встречал. Может, оно и к лучшему. Доводилось видеть группы подростков из Израиля. Вот уж свинья на свинье. Даже странно, как они умудряются вести себя так по‑свински, при их‑то строгих пищевых запретах на свинину. Кто там еще? Итальянцы — озабоченные. Чехи — кретины. Туристки довольно хихикают. Я вхожу в раж, тем более, что Анастасии рядом нет, и некому подержать корень моего тростника в руках под непроницаемым, черным слоем грязи. Как ни странно, самые вежливые, — скованные, проще говоря, — группы, как правило, все из России. Русских так застращали их бескультурьем, что они и пукнуть бояться. Гигантский немец ложится в грязь и начинает довольно пускать пузыри. Никто не возражает. Все равно вонь от источников страшная. Купальня и грязевой бассейн расположены аккурат посреди своеобразного колодца, образованного горами. Склоны поросли кактусами. Утесы — отвесные. Богиня принимала здесь ванные, всякий раз перед тем, как полностью обновить душу и тело. Проще говоря, возвращала себе девственность, читаю я табличку на краю бассейна. Грязи с меня достаточно, там уже слишком много народу. Спускаюсь в воды купальни, Анастасия, завидев меня, переходит в грязь. Вновь избегает. Сучки… Это у них прием такой, думаю я. А может, обиделась из‑за семьи. Но я же не виноват в том, что она у меня есть, хотя я не уверен, что есть еще. Глотаю вонь, соленую воду, и обиду. Почему не ты, почему не ты со мной здесь? Проклятая сука. С каким удовольствием я утопил бы свою жену за все, сказанное мне в ночь отъезда. И не только. Колотится сердце. Это из‑за горячей воды. Глубже дышу, гляжу на отвесные скалы в желтеющих мясистых листьях кактусов, на облачка — белые, как собранные на полях хлопок, — стараюсь успокоиться. В бассейне неглубоко, если вздернуть голову, достает только до подбородка. На цыпочках подходит Сергей, я даже рад ему. Вспоминаю, что хотел разговорить его. Начинаю издалека, делюсь кое‑какими мыслями об эллинских жертвоприношениях. Петушки в Храме. Связь культур. Египетские кошки, замурованные с хозяевами. Агиселай, утопленный в меду. Наверняка, спартанцы набрали его, меда, в отелях, на завтраках. Так тело и вывезли. Все в этом роде. Сергей вежливо, мягко улыбается. Он угодлив. Нет, даже не так. Он угождает, чтобы угодить. Конечно, на Элладу ему плевать. И на мед. Сладкое он не переваривает, в буквальном смысле. Как некоторые кровь, знаете. Вот у него был дядя‑мясник, тот посещал бойни и пил кровь, чтобы вылечить туберкулез. Получилось! Сергей тоже пробовал, но у него кровь в желудке сворачивалась, выходила комками. Черная. Одно расстройство, если я понимаю, что он хочет сказать. В бассейн прыгает десяток дебелых голландских разведенок. Гогочут. Ускакиваем на кончиках пальцев в угол, Сергей говорит о том, что интересно ему. Как там Молдавия, вступает ли в Таможенный Союз? Не слишком ли узко мыслит элита страны, утягивающая страну в европейский союз? Какова вообще роль спецслужб США в развале пост‑советских государств? Ну и так далее. Как будто дома, в Молдавии, телевизор включил. Пытаюсь поговорить о личном. Служил ли он в армии? Есть ли у него консервный нож? Как он вообще относится к тому, что есть люди, которые получают удовольствие от того, что режут другим глотки? Не кажется ли ему странным, что эта цепь загадочных смертей преследует нашу группу? Он безмятежно улыбается. Говорит, что понятия не имеет. Я фыркаю в воду. В бассейн спускаются китайцы, вода стремительно желтеет. Один снял плавки, почесывает себя в паху. Я предпочитаю перебежать туда, где в грязи плещутся остальные. Сергей остается, приветливо машет мне рукой. Железная закалка. Или… в самом деле он здесь не при чем? А какая, собственно, разница? Мне‑то что за дело? Решаю больше не заговаривать с ним на эту тему. Ложусь подсохнуть на краешек бассейна с грязью. Тут меня подзывает екатеринбуржский чалдон. Снова будто телевизор включили. На этот раз, правда, «Первый канал», КВН, команда с Урала. Окает, чмокает, экает, тыкает, бекает. Словно знаменитая русская грязь по знаменитой русской распутице. Глядя на него, понимаю, почему немцы проиграли русским. И почему французы проиграли русским. Вообще, почему весь мир проиграл русским, даже если когда‑то и выигрывал у русских. Все дело в неторопливом русском разговоре. Попробуйте выяснить у русского крестьянина, как пройти к реке. Он ответит вам Курской дугой. Вы заплутаете в его речи, как поляки, тупо следовавшие за тулупом Сусанина. Эта, значит, ца, ну… короче как бы и… в опчем‑та опчества постановило етыть шта инда… Разговор вязкий, как бездорожье. Когда вы начинаете разговаривать с русским, вы уже проиграли. Лучший способ их разгромить, этот странный народ — молчать. И тогда русский победит сам себя. Он сам найдет в себе намерения совершить преступление, сам разберется с этим, определит степень своей вины, вынесет себе приговор, наконец, исполнит его, да еще и проконтролирует исполнение. Проверит пульс у своего трупа. Если пульс будет, и пульс будет нитевидным, русский велит добить себя пистолетом в голову, да еще и сам нажмет на курок. Сожжет тело, наконец. Только так! Не иначе! Что делать с русским? Он сам подсказывает вам своим великим и опасным языком. Ни‑че‑го. Вы садитесь на завалинку с русским и начинаете молчать. Вы говорите Ничего. Час, другой, проходят. Вы встаете, совершаете легкую прогулку — для моциона, для мышц, для пищеварения. Утираете платком лоб, сшибаете тростью шляпки грибов, обмахиваетесь соломенной шляпой. Возвращаетесь. А русский уже повесился! Почему? Он сам себя заговорил! Русский язык — страшное оружие. И оно, как и цыганское проклятие, зачастую выходит из‑под контроля своего владельца. Если цыгану некого проклясть, его слова отскакивают от стены и возвращаются к нему рикошетом. Проклятие нельзя снять. Можно только передать другому. Вот русский и передает. Словами, языком. Вы молчали, и русский заговорил сам себя. Это его и погубило.