руху, потащил за собой. Вдалеке синел автобус. Дотащился до него, завалился на заднее сидение, махнул рукой, помчались. Я переполз с багажное отделение, чтобы проверить ужасную догадку. Так и есть! Старая сука задохнулась, чересчур густо обмазав голову глиной! Проверил пульс. Потрогал сердце. Со стороны похоже было, что у нас роман… что это я ее так лапаю. Так, наверное, Сергей и подумал, когда его вечно настырная голова появилась над задним сидением. Покачал головой с улыбочкой, многозначительно глянул на Настин затылок. Ай, мол, пострел! Везде поспел! Я состроил кривоватую улыбочку дон‑жуана. Рассчитана на так называемую мужскую солидарность. Сергей почмокал довольно, подмигнул, исчез. Я шепотом подозвал Настю. Объяснил. Она прошла вперед, показала водителю, тот включил видеофильм. «Король Лев». Бесплатный фильм! Конечно, его начали смотреть все. Мы с Настей изготовились. Автобус как раз проезжал на мосту над одним из рукавов Дальяна, и чернели вдали тени гор, а за ними угадывался шепот вечного моря, звавшего свою дочь. Мы отдали тело. Я приоткрыл заднюю дверцу, и сильно толкнул старуху вниз, рванул двери на себя. Автобус сделал резкий поворот, я сам едва не вылетел. Прислушался. Конечно, без толку. Всплеск до нас не донесся. Но когда мы заложили крутой вираж — без всякой надобности, я уверен, и я поймал веселый и понимающий взгляд водителя в зеркале заднего вида, — то показалась река. И бревно тела, качавшегося под мостом. Вот на него села цапля. Вот другая. Вот появились темные тазы. Это черепахи. Забурлила вокруг тела вода. Засуетились рыбки. Добрая весть полетела по водам до самого моря. Подтянулись крабы. Раздался хлопок. Взрыв. Поднялись вверх брызги. Это гигантский подземный кит Дальяна выполз из подводной грязи, чтобы выдохнуть из себя затхлый воздух, гниющий пар. Сероводород смерти. А после в его глотку полился чистейший, напоенный кипарисами, воздух Анталии. Он прочистил киту пазухи, он оживил его мертвеющие ткани. Кит сверкнул веселым взглядом убийцы, и зашел прямым курсом на тело. Подбросил носом. Играл, как касатка — несчастным тюленем. Мертвая старуха только и делала, что верещала, да пыталась угрести ластами, выросшими вместо ног. Куда там! От священного кита смерти не уйти, не скрыться. Иногда он почти позволял уйти, играл, как с мячом. Вот старуха почти выбралась на камни, сопит отчаянно в глиняную маску, кричит что‑то. Ну и что! Веселый кит‑убийца не понимает человеческих слов. Он их слышал за свое тысячелетие не меньше, чем вы за год — шумов города. Слова для него — фон. И вы для него — фон. И вот, старуха почти уже на камнях, а кит подплывает поближе, да как прыгнет из воды, да как сверкнет в свете звезд своим блестящим брюхом, да как обрушится водопадом мяса сверху! Прямо на камни, прямо на старуху! Катится одиноким колесом разбитого автомобиля глиняная маска. У нее выпучены глаза, раскрыт рот в трагическом крике античного театра. Все, что осталось от ничтожной старухи! Все? Нет! Недостаточно разобраться с телом, теперь надо бы уничтожить остатки души, некоторой энергетической ауры — как сказал бы наш фотограф‑эзотерик, а кстати, где он, вспомнил вдруг я, — и за дело берутся души ликийских гробниц. Выползают из пещер прожорливыми Лаокоонами. Спускаются вниз, на мускулистых брюхах. Подползают, впиваются, высасывают. Не спеша, вразвалочку, взбираются наверх. К богам, в горы. Ну, вот и все. От старухи осталась лишь пустая оболочка. Она — гусеница, съеденная муравьями. Кожица, да маска, которую мы найдем позже и присовокупим к коллекции античных масок 3 века до нашей эры, найденных на средиземноморском побережье Турции. Теперь дело за последним шагом. Штрих мастера. Уничтожить и оболочку. Вода стала делать свое дело, мир стал делать свое дело, и несчастная старушка, пошедшая на комбикорм экосистеме реки, вернулась, наконец, в море любви. Нам, правда, пришлось врать. И первым делом выгрузив туристов в отель — я гнал их быстро, как рабов на плантацию, чтобы не успели ничего заметить, — отправился на почту. Дал телеграмму в отель. Так, мол и так, остаемся у термальных купален на пару дней, уж больно тут славно. Подпись — Евгений и… спутница. Фамилию‑то забыл! Получил телеграмму как раз во время ужина, когда — размякший, очищенный, обновленный после душа, где мы просто помылись, даже не занявшись любовью, — сидел за одним столом с Настей. Взяли еще и Сергея и парочку из Крыма. Для алиби. Так что они и видели, как я получил телеграмму. Поцокал языком с сожалением. Ох уж этот Евгений. Ох уж эта… Наталья Степановна, услужливо подсказала Настя. Наталья Степановна! Может, между ними даже и… сказала многозначительно Настя. Я, пораженный, поднял на нее глаза. Ах, сучка! Но остальным предположение понравилось. Обрадовало. Посыпались игривые шутки. Покраснели щеки. Запахло не только рапсовым маслом, на котором жарили в углу столовой курицу, но и некоторыми выделениями. Скажем, запахло свинг‑клубом. Лоснились губы, лучились глаза, люди раскидывали сеть довольных морщинок вокруг глаз сытыми, счастливыми паучками. Я диву давался. Анастасия, притворщица, ничего святого. Двух мертвых человек, один из которых погиб по ее вине, измазать напоследок. Так гадко! Еще и ради того, чтобы спасти свою задницу. Все равно, что труп соседа по самолету съесть после крушения. Но ей что! Покойникам — мертвое, живым — живое. Вот так живучая! Настоящая кошка! Зря, зря я волнуюсь за них. Подумалось — может, я и за жену зря беспокоюсь. Все они одной породы. Решаю позвонить. Мне‑то звонков больше не было. Но надо позвонить вечером, позже, когда Настя уснет. Заказываю еще кофе — а как же ваша подагра, спрашивает Анастасия, будто права на меня заявляет, — и смотрю в стеклянное окно столовой. Останавливается большой, закрытый фургон. Надпись на турецком. Что там написано‑то, спрашивает Сергей, встав. О, «Хлеб», говорю. Он улыбается, кивает часто — вот болванчик, — и отправляется в номер. Прощаются и крымские туристы. У них сегодня был день, полный впечатлений. Пойдут, переварят. Хлопает игриво супругу по заду. Та краснеет. Хи‑хи. Настя поддакивает так натурально, что у меня даже и сомнения появляются — а играет ли она. Выдержу ли я с такой остаток жизни? И почему я должен его с ней проводить? Что, вообще, за гнусная привычка каждую партнершу рассматривать, как вечного спутника? Женщина не гиря, а я не каторжник.