ходя. Раздел Польши — что могло быть ужаснее? Наконец, владычество коммунистов, мучения Валенсы. Неужели я, глупый русский православный гой, искренне думал, что такие вещи можно простить? А, да! Еще Катынь! Чмошник это, который завел группу военных в лес… Как его? Сусанишек! В общем, я перед ним виноват по гроб жизни. Но не суть. Важно другое! Он, пан Пшышжемрышежжекушышек, здорово разбирается в экзорцизме. Изгоняет духов. Вместе со священником их прихода не раз присутствовал при изгнании злых духов, обосновавшихся в человеческом теле без спроса. Совсем как мы, русские, в Восточной Европе. Ну, да кто прошлое помянет, тому глаз вон. Он предостерегает меня. Сучка не захотела целовать крест не потому, что не поняла. Она‑то как раз все поняла! Ведьмы боятся прикоснуться губами к образу Иисуса нашего Христа. Боятся его, как вошь — мыла. Пускай я знаю! Проверить Настю можно просто, ущипни ее за родинку, и если она ничего не почувствует, то… Он и ущипнул, в толпе! Настя даже не шелохнулась! Наконец, чертовка чересчур красива, орет он. Красивая баба — исчадие ада! Сосуд погибели! Титьки и мохнатки созданы нам, мужикам, на погибель! Лучше мужика трахнуть, чем с бабой переспать. Он, добрый польский католик, в этом уверен! Первое хотя бы просто противно, а второе — соблазнительно и опасно. Я еле различаю отдельные слова. Над толпой несется рев. Верхушки деревьев гнутся. Оказывается, это вертолеты. Их много, я насчитал штук двадцать, от них так же шумно, как от нас, охранники загоняют туристов в домик Богородицы, мы буквально бежим, я теряю из вида поляка, о чем это он болтал на своем английском, спрашивает меня безмятежно Настя. Твоя красота, как обычно, свела очередного мужчину с ума, отвечаю я, и только тут присматриваюсь к женщине, с которой сплю. Настя невероятно, фантастически красива. Целую ей руку, потом в щеку. Охранник хмурится. Мы уже в церквушке. Само собой, ее построили уже в 20 веке. На месте старого фундамента, найденного черт знает кем черт знает когда, и оставленного — само собой — черт знает кем. Из древностей во дворе дома только баптистерий. Я представляю, как в него окунали первых христианок. Рубашки налипали на груди. Бюстгальтеров еще не было. Восстаю! Быстренько кланяемся статуэтке Мадонны из бронзы, и попадаем в следующее помещение церкви. Конечно, это магазин! Сувениры, сувениры, призывно говорит неопределенного возраста продавец в углу. Шахматы. Светильники. Канделябры. Самотыки. Что?! Нет, я не ошибся. Вдоль нижней полки выстроились статуэтки карликов с безобразными фаллосами. Мрамор, черное дерево, нефрит, объясняет продавец. Все, что пожелаете. А, собственно, какая разни… Дерево теплее, нефрит тверже, мрамор нагревается уже в процессе, и… Процессе чего, тупо спрашиваю. Настя хихикает. До меня доходит. Ай да турки! Ай да молодцы! Спрашиваю, а как же… Ерунда, таковы местные традиции. Если мне угодно знать, сама Богородица баловалась чем‑то подобным, для здоровья, когда переехала сюда из Иерусалима. Она ведь была уже вдовая! Что делать порядочной женщине, когда муж умер, в командировке, или вознесен на небеса?! Только не изменять, это нехорошо! Остается наш замечательный сувенир. Он стоит всего сто лир, и за эти смешные деньги… Лезу в карман, вижу, как трещит дверь под напором следующей группы, хозяин лавки с извинениями пропадает в подсобке, чтобы вынести упакованный экземпляр. Настя присаживается. Ее юбка задирается до колен. Ноги светятся двумя колоннами. Где‑то там… Лавку встряхивает. Искусственный фаллос взлетает! Карлик, к которому приделана дубинка, оживает, начинает с хохотом наворачивать круги вокруг Насти. Я цепенею. Бедняжка с криком бросается от распаленного мраморного члена — вот он уже светится, вот он уже температуры плавленого железа, — и, сделав неловкий шаг… Падает! Прямо со скалы! Летит к морю, вертит головой, глядит то вниз, на белые, далекие и потому нестрашные буруны, то успевает зацепить взглядом кусочек синего неба, и тогда оно разматывается за лазурной ниткой. Ковер Пенелопы, вот что такое небо. Его ткут уже вечность, хотя могли бы закончить вечность назад. Ох уж, эти средиземноморские женщины. После на горизонте появляются корабли. Один, два, три… Целая эскадра! Это русская эскадра плывет к месту своей гибели, к пучинам Цусимы. На палубах прохаживаются благородные господа офицеры. Они стареют у меня на глазах, их мундиры облетают шелухой, а под ними — уже мундиры Ушакова, эскадра плывет освобождать Корфу. На нижней палубе бегают черти с дубинками наперевес. Одна из них раздувается и взлетает, карлик прицеплен к ней, летит, бьет руками, забавно ругается. Видит падающую Настю, успокаивается. Планирует на мою бедняжку. Протыкает прямо на лету. Опа! И вот он уже бьет руками, как крыльями, и после виража выравнивает курс, летит с палкой наперевес, а на нее нанизана Настасья, кончик торчит изо рта, глаза выпучены. Кролик в когтях орла. Прихожу на помощь, хватаю камень, мечу вверх. Прямо в птицу! Настя вновь падает камнем, но я уже тут как тут. Обернувшись зайцем, хватаю в зубы, несу, делая огромные скачки. Сверху слышен свист. Стрела! Прямо в лопатки, падаю с перебитым позвоночником. На меня наступает сапог. Это нефритовый карлик. Вытаскивает у меня изо рта яйцо. Ждет, пока вылупится оттуда Анастасия. Раздвигает ей ноги скользкими пальцами, ковыряется, ищет корень. Мандрагора! Она в цене. Настя плачет, и быть ей подвешенной на нефритовый крюк, если бы я, собравшись с силами, не дал подножку карлику. Тот падает и разбивается на тысячи кусков. Что там у нас еще? Остался только член черного дерева, он летает за Анастасией, пока та, визжа, пытается скрыться в уголках лавки. Ну и женщина мне досталась! Даже неодушевленные предметы при виде Насти скачут собаками в пору гона. Весь мир хочет ее поиметь! Как все‑таки ошибся наш польский знакомый! Настя не ведьма, она — богиня. А раз так, какой смысл протыкать ей руку раскаленной кочергой, топить в воде, вздергивать на дыбу. Таково уж ее естество. Сбиваю на лету черную палку, из дверей выходит, наконец, продавец сувениров, при виде погрома его лицо вытягивается, потом он начинает кричать, но другая дверь распахивается, и в чуланчик вваливается человек сто. Крик, ор. Вертолеты! Сам Папа приехал! Улучив момент, выдергиваю Настю из толпы, падаем на корточки и выползаем из церквушки и магазинчика незамеченными. Бегом спускаемся к целебному источнику, умываемся. По пути к автобусу совершаю ошибку. Вижу два симпатичных детских кошелечка. Настя ловит мой взгляд, замыкается, мрачнеет. Буркает, что мы встретимся в автобусе. Да, говорю я, провожая задницу взглядом. Надеюсь, по пути тебя не поимеет руль автобуса и старая щетка для обуви. Возвращаюсь к кошелькам. Сколько они стоят? Каждый три доллара. А если я заплачу в евро, — вспоминаю, что забыл лиры в автобусе, — сколько будет? Турчанка считает, морщит лоб. Получается шесть евро. Плачу. Продираюсь в толпе, осознав, что переплатил. Но сколько? Шесть долларов это четыре с половиной евро. Если, конечно, не… Так, еще раз. Мысли путаются, я очень устал от стояния в очереди, от давки, от чертовщины в лавке сувениров. Все тело болит. Пытаюсь сосчитать, мысли скачут, но я мужественно стараюсь. Итак, когда я последний раз покидал территорию города Анталия, курс турецкой лиры к доллару был один и сорок девять сотых к одному. Стало быть… Два умножить на два равно четыре. Теперь отнять два раза по одиннадцать сотых. Или одному? Как всегда, когда имею дело с цифрами, начинает болеть голова. Всего‑то мне и нужно сделать, что умножить одну целую сорок девять сотых на два. Как? Полтора на два? Может быть, остановиться и посчитать в столбик прямо на песке? К тому же, речь идет не о евро, а долларах. Оборачиваюсь в бессильной злобе к продавщице. Та глядит бесстрастно. Так рабыни смотрели на хозяев, угнавших их от берегов моря вглубь континента. Ты меня взял, ты со мной и мучайся. Вернулся бы, да вокруг полно народу. Вертолеты все еще кружат, суетятся люди с камерами, микрофонами, прожекторами, это телевидение. Один геликоптер — белый, с позолотой на винтах, и бриллиантовой отделкой стекол, — зависает прямиком над домом Богородицы. Распахивается дверь. Вылетает оттуда веревочная лестница. Появляется в проеме фигура человека в белом халате и тиаре. На пальце его сверкает перстень. Это сам Папа! Новый или старый Папа? Я запутался, они ведь теперь тоже «звезды», как игроки в футбол. Папа, подоткнув полы халата, лихо седлает веревочную лестницу и спускается по ней на крышу домика Марии. Три лихих прыжка, и вот, он уже на кресте. Балансирует. Аплодисменты, рев добрых христиан. Плачет вдалеке мой поляк. Рыдает, бьет себя в грудь. Ему немножечко не нравится, что новый Папа — я узнал знакомое по телевизионным новостям лицо, — не поляк, но ведь прошлый был из самой Варшавы! Ладно, пусть Папы избираются из поляков через раз. Остальное наладится. Можно будет даже выбрать Папой Валенсу. И его шикарные усы. Два на три равно шесть. Но это уже речь о долларах. Сколько евро получится из шести долларов? И сколько это в лирах? Каков процент прибыли, полученный с меня коровой, даже среднюю школу не закончившей? Возвращаюсь к дереву желаний. Оно все в сопливых платках. Если привязать к ветвям кусочек ткани, сбудется желание. Рву рукав рубашки, привязываю, загадываю, дав слово никому не рассказывать, иду к автобусу. Шесть и шесть это т