дняжку. Протыкает прямо на лету. Опа! И вот он уже бьет руками, как крыльями, и после виража выравнивает курс, летит с палкой наперевес, а на нее нанизана Настасья, кончик торчит изо рта, глаза выпучены. Кролик в когтях орла. Прихожу на помощь, хватаю камень, мечу вверх. Прямо в птицу! Настя вновь падает камнем, но я уже тут как тут. Обернувшись зайцем, хватаю в зубы, несу, делая огромные скачки. Сверху слышен свист. Стрела! Прямо в лопатки, падаю с перебитым позвоночником. На меня наступает сапог. Это нефритовый карлик. Вытаскивает у меня изо рта яйцо. Ждет, пока вылупится оттуда Анастасия. Раздвигает ей ноги скользкими пальцами, ковыряется, ищет корень. Мандрагора! Она в цене. Настя плачет, и быть ей подвешенной на нефритовый крюк, если бы я, собравшись с силами, не дал подножку карлику. Тот падает и разбивается на тысячи кусков. Что там у нас еще? Остался только член черного дерева, он летает за Анастасией, пока та, визжа, пытается скрыться в уголках лавки. Ну и женщина мне досталась! Даже неодушевленные предметы при виде Насти скачут собаками в пору гона. Весь мир хочет ее поиметь! Как все‑таки ошибся наш польский знакомый! Настя не ведьма, она — богиня. А раз так, какой смысл протыкать ей руку раскаленной кочергой, топить в воде, вздергивать на дыбу. Таково уж ее естество. Сбиваю на лету черную палку, из дверей выходит, наконец, продавец сувениров, при виде погрома его лицо вытягивается, потом он начинает кричать, но другая дверь распахивается, и в чуланчик вваливается человек сто. Крик, ор. Вертолеты! Сам Папа приехал! Улучив момент, выдергиваю Настю из толпы, падаем на корточки и выползаем из церквушки и магазинчика незамеченными. Бегом спускаемся к целебному источнику, умываемся. По пути к автобусу совершаю ошибку. Вижу два симпатичных детских кошелечка. Настя ловит мой взгляд, замыкается, мрачнеет. Буркает, что мы встретимся в автобусе. Да, говорю я, провожая задницу взглядом. Надеюсь, по пути тебя не поимеет руль автобуса и старая щетка для обуви. Возвращаюсь к кошелькам. Сколько они стоят? Каждый три доллара. А если я заплачу в евро, — вспоминаю, что забыл лиры в автобусе, — сколько будет? Турчанка считает, морщит лоб. Получается шесть евро. Плачу. Продираюсь в толпе, осознав, что переплатил. Но сколько? Шесть долларов это четыре с половиной евро. Если, конечно, не… Так, еще раз. Мысли путаются, я очень устал от стояния в очереди, от давки, от чертовщины в лавке сувениров. Все тело болит. Пытаюсь сосчитать, мысли скачут, но я мужественно стараюсь. Итак, когда я последний раз покидал территорию города Анталия, курс турецкой лиры к доллару был один и сорок девять сотых к одному. Стало быть… Два умножить на два равно четыре. Теперь отнять два раза по одиннадцать сотых. Или одному? Как всегда, когда имею дело с цифрами, начинает болеть голова. Всего‑то мне и нужно сделать, что умножить одну целую сорок девять сотых на два. Как? Полтора на два? Может быть, остановиться и посчитать в столбик прямо на песке? К тому же, речь идет не о евро, а долларах. Оборачиваюсь в бессильной злобе к продавщице. Та глядит бесстрастно. Так рабыни смотрели на хозяев, угнавших их от берегов моря вглубь континента. Ты меня взял, ты со мной и мучайся. Вернулся бы, да вокруг полно народу. Вертолеты все еще кружат, суетятся люди с камерами, микрофонами, прожекторами, это телевидение. Один геликоптер — белый, с позолотой на винтах, и бриллиантовой отделкой стекол, — зависает прямиком над домом Богородицы. Распахивается дверь. Вылетает оттуда веревочная лестница. Появляется в проеме фигура человека в белом халате и тиаре. На пальце его сверкает перстень. Это сам Папа! Новый или старый Папа? Я запутался, они ведь теперь тоже «звезды», как игроки в футбол. Папа, подоткнув полы халата, лихо седлает веревочную лестницу и спускается по ней на крышу домика Марии. Три лихих прыжка, и вот, он уже на кресте. Балансирует. Аплодисменты, рев добрых христиан. Плачет вдалеке мой поляк. Рыдает, бьет себя в грудь. Ему немножечко не нравится, что новый Папа — я узнал знакомое по телевизионным новостям лицо, — не поляк, но ведь прошлый был из самой Варшавы! Ладно, пусть Папы избираются из поляков через раз. Остальное наладится. Можно будет даже выбрать Папой Валенсу. И его шикарные усы. Два на три равно шесть. Но это уже речь о долларах. Сколько евро получится из шести долларов? И сколько это в лирах? Каков процент прибыли, полученный с меня коровой, даже среднюю школу не закончившей? Возвращаюсь к дереву желаний. Оно все в сопливых платках. Если привязать к ветвям кусочек ткани, сбудется желание. Рву рукав рубашки, привязываю, загадываю, дав слово никому не рассказывать, иду к автобусу. Шесть и шесть это тридцать шесть. В каждом долларе сто центов, один евро это сто европейских центов. Стало быть, двести центов это два доллара, а двести евроцентов — два евро. Шестьсот центов я заплатил, стало быть, в пересчете на евроценты это составит… Нет, не получается! Совсем запутался! Папа на крыше дома Богородицы читает речь. Он уверен, что это тысячелетие станет решающим для всех добрых христиан, наступает эра добра, социальной справедливости, и… Когда вы разрешите своим попам жениться, хочу я спросить его, но вокруг слишком уж много поляков, чехов, румын и других восточных европейцев, которые придают вере в Господа чересчур уж большое значение. Чем восточнее, тем глупее! Немудрено, что самые глупые европейцы — пусть и восточные — обосновались в Молдавии. Дальше просто некуда. За нами начинается ужасная Украина, а это так же плохо, как Польша, только без врожденного — отдаю им должное — польского изящества, польской спеси, польской надменности. Я знаю, о чем говорю, моя семья изошла из Польши. Изошла. Совсем, как старик Иосиф и его веселая молодая вдова, прикупившая нефритовую статуэтку с гигантским членом. Кстати, у них же был осел! Но это совсем другая история… Пробиваюсь к автобусу. Вся группа уже тут, как тут. Никому не понравилось, хотя желание загадали все, все оставили частички своих соплей на дереве на холме над Эфесом, все испили святой водицы, все ей умылись, подмылись, уверен, они бы ее под кожу впрыскивали, будь у них такая возможность. Все, что даром — очень полезно. Так что… В автобусе хлопаю водителя по плечу и показываю, куда едем теперь. Сажусь сзади. Рука попадает во что‑то теплое. Настя, озорница, сунула ладонь между ляжек, и давай их сжимать‑разжимать. Трется, кончает. Но — молча, все молча. Когда завожусь, вынимает руку из себя, облизывает мне пальцы, один за другим, глядя в глаза. Дешевая порноактриса! Говорит, что была несправедлива, просит прощения. Не в духе, Внезапно думаю, а когда у нее те самые дни? Интересуюсь. Смеется, не хочет говорить. Автобус медленно проезжает мимо толп людей. Проблема в том, объяснил мне гид группы корейцев, что сегодня в Измире остановились сразу двадцать круизных лайнеров со всего света. Все пассажиры, стало быть, сегодня побывают в Эфесе. И мы вместе с ними. Автобус еще тащится, припекает солнце, зашумел кондиционер. Настя задремала. Я достаю ноутбук фотографа, порадовавшись тому, что не взял свой. Все экономия! Гляжу на волосы Насти, прилипшие к виску, рот полураскрыт. Она сказала, что могла бы жить со мной… Это так… удивительно. Всматриваюсь в нее. Глажу лоб, поворачиваю слегка. Проверяю почту. Улочки Эфеса все сплошь с беспроводным интернетом, так что туристы могут ежесекундно сбрасывать свои фотографии то в «Одноклассники», то на «Фейсбук». Посещаю что один, что второй. На почтовом ящике чернеет непрочитанное письмо. Это Таня! Я не знаю ее, пишет она, но она прочитала все мои книги, и хочет сказать, что находит мой стиль удивительным, талант многообразным, мысли — глубокими. Урчу. Все эрогенные зоны погладила! За исключением, правда… А, нет! Есть и про «удивительное сходство с витальным талантом Буковски и Мейлера». Ну, это уж чересчур! Про витальный талант, я сам придумал, еще когда кого‑то волновала возможность взять у меня интервью. В любом случае, я взволнован. Она живет в Италии, пишет мне Татьяна. Недавно получила гражданство, по утрам любит пить кофе, глядя на горное озеро, вид на которое открывается с балкона уютной квартиры, где она прозябает с мужем. Тиран! Есть и другой мужчина, он моложе на двадцать семь лет, — присвистываю, — и она подумывает уйти к нему. Можно сказать, он — будущий муж. Но, конечно, в интеллектуальном плане ее удовлетворил бы лишь один мужчина на свете. Тот, которому она пишет письмо. Мои книги она нашла в отделе букинистики — еще бы, попробуй‑ка найди их в другом месте! — и была ошеломлена. Оно обожает меня, если бы могла, руки бы расцеловала. В свободное от душевных терзаний время Татьяна слушает группы «Роллинг Стонуз», и работает продавщицей мрамора. Надгробия, столы, столешницы, даже легкие дачные домики, все это производит из чудного мрамора Кареры компания, которой владеет тот ее муж, который на двадцать семь лет старше. Если мне нужен приличный стол черного мрамора с вкраплениями розового — а такой гений как я, может и должен работать только на столе, подобном постаменту памятника, — она все сделает быстро, дешево. Заодно и увиделись бы. Кстати, не приезжаю ли я в Италию в ближайшее время? На прощание она поцеловала меня нежно. Я немедленно настрочил ответ, глядя изредка, как наш автобус лавирует по толпам людей, толкущихся на узких улочках в обрамлении коло