ерзости, яд, проникающий в уши, как же чисты и невинны они, когда попадают вам на глаза. Рассказываю Насте неизвестные ей подробности о Бодрумской осаде. Мало кто знает, но первые неудачи осады крепости были приписаны некоей невольнице. Звали ее Роксолана, нынче весь мир знает сучку по сериалу «Великолепный век», а тогда она только начинала. Приехала в Стамбул по просроченной визе, устроилась официанткой в ночной клуб без разрешения на работу. Ишачила, как проклятая. Была подобрана добрым папашей‑Ибрагимом, так звали мафиози квартала. Жила с ним. После столкнула доверчивого толстяка с крыши отеля на три этажа, в подвале — цех по производству текстиля, на чердаке — нелегальный отель для мигрантов без документов. Стала владелицей бизнеса. Взята Сулейманом в гарем во время тимбилдинга по району Лалели. Первым делом, передушила всех детей султана от прежних браков. Прямо шла по гарему с подушкой и душила. Один посинел, идем дальше. Трупы валялись в коридорах цветами на дороге после проезда похоронных дрог. После Роксолана справила себе новое платье. Особенность этой женщины заключалась в том, что между ног у нее росла лилия. Та говорила человеческим голосом с украинским акцентом. Фрикативные «г», ужасающие дифтонги. Мерзость! Но султану все равно, он ведь не слушал свою новую жену, он смотрел на нее. Было на что! Белая‑белая кожа, синие глаза, крупные, простые черты лица. Широкие бедра. Толстые ляжки. Широкая спина. Если бы в 16 веке появился пауэрлифтинг, Роксолана бы стала чемпионкой Украины, Турции, а впоследствии и победительницей Балканских игр. Увы, спорт был неразвит. Приходилось душить детей. Для своих она исключения не делала, когда родила пятерню — сразу, — положила их на подушки, и выбрала двух самых сильных. Остальных утопили в Босфоре, зашили в один мешок. Он до сих пор бьется о берег где‑то в азиатской части Босфора. Роксолана была — говорю, вспоминая гравюры — удивительно похожа на нее, Настю. Возлюбленная не двигается, слушает внимательно, лица у фотографа больше нет, словно оплавилось, полыхает красными углями то, что было головой. Подбрасываю еще дровишек, тащу доски от скамьи, что за воротами в рощице. Продолжаю. Роксолану не любил никто, кроме султана. Но ей хватало! Когда Сулейман уезжал в командировки, она отвинчивала от мужа член, и засовывала в себя. Так и ходила. Попробуй не вернись к такой! Вот и под Бодрумом султан сидел на троне, а без яиц. Вот все и решили, будто дело в колдовстве. Мол, Роксолана навела на Сулеймана порчу, вот боги войны и отвернулись от нашего молодца. Особенно усердствовали в распространении слухов госпитальеры. Немудрено! Гляжу на Настю. Слушает. В итоге, визири убедили султана, что речь идет о самой низменной ведьме, которая когда‑либо попадала в гаремы Османской империи. А там кто только не бывал! Судьба Роксоланы решена. Гонцы мчатся наперерез Солнцу с мешками для головы. Но наша украинская женщина непроста. Узнав о случившемся от шпионов, не сидит, сложа руки, а достает из себя то, что оставил Сулейман. Замолкаю. Пляж выглядит, как райское местечко для молодежи из продвинутых сериалов. Кусочек воды, отблескивающий пламя, звезды на заднем фоне, звукорежиссер с мохнатым микрофоном спрятался где‑то за костром, два актера сидят, старательно не замечая камеры. А дальше, говорю я… Настя хватает меня за руку, сжимает. Поворачивается резко. Губы полураскрыты, в глазах слезы. Я очень вас раздражаю, спрашивает она. Умоляю, будьте честны со мной. Да, порой сильно раздражаете, уступаю. Напрасно! Когда они просят вас быть честным, это значит лишь, что они хотят честной, убедительной лжи. Лести. Губы дрожат, слезы каплют на песок, оставляют маленькие кратеры для микроскопических крабиков. Те приползут сюда завтра, устроят колонию в лунках от Настиных слез. Пытаюсь сдать назад. Все дело в том, что мы недавно знакомы, объясняю я. Развиваю теорию. Заговариваю сам себя. В конце концов, верю себе. Это нормально, убеждаю. Поначалу все притираются друг к другу, ищут выходы, подписывают соглашения, сделки, идут на компромиссы. Это как державы! Только они делят мир после войны, а люди начинают всю эту катавасию до начала боевых действий. Представьте… что мы с вами — послы великих держав. Нам предстоит поделить мир. Все, что к западу — ваше, а восток — оставим за мной. Солнце поделим, вы будете владеть им по четным дням недели, а я по нечетным. Ну же, солнце мое. Поднимаю подбородок, целую лицо. Мокрое. Все еще всхлипывает, но изредка улыбается. Не думаю ли я, что если мне удалось ее насмешить, то… Думаю! Заваливаю Настю на песок, страстно целую шею, объясняюсь в любви. Раздражение пройдет. Оно уступит место глубочайшей привязанности. А пока у нас есть страсть. Но разве этого мало? Нет, нет, она… Сдвигаю в сторону полоску шортов, пробиваюсь сквозь дюны одиноким солдатом, бредущим у северного моря в поисках злодея‑рыбника. Покачиваюсь. Тихое хлюпание. Это волны от катера, проплывшего мимо. Гуляки кричат, приветствуя. Настя прячет раскрасневшееся лицо в мое плечо. Обнимаю, укрываю от песка, моря, назойливого внимания посторонних, задираю ноги, подталкиваю под себя. Настя — комочек. Бьется подо мной сердцем пойманной в силки птички. Хлюпает, и теперь уже не море. Приливом хожу по ней, глажу волосы, шепчу что‑то. Моя очередь давать обещания. В свете чадящего тела приношу жертвы богине будущего. Проститутку‑Кали не забываю. Обещаю душить платком всякого встречного‑поперечного, если она уладит наши с Настей дела. Вот и слово «наши»! Впервые, всхлипывает, улыбаясь, Настя. Удивительный народ! Они способны плакать, даже когда их трахают. Они не прислушиваются к музыке труб, доносящихся из собственного грота, не ловят волну оргазма, бегущую по телу, как цунами по морю. Они плачут! И пускай весь этот мир взорвется, у них есть дела поважнее. Кап‑кап. Сначала робкий, тихий, редкий звук. Потом он переходит в дробный стук. Наконец, в рыдания. А те уже — в крик. Настя и кричит. Но уже от восторга, уже от счастья. Она кончила, я все‑таки нашел эту петельку, и сумел подцепить на крючок. Дернул! А там и нить натянулась, покатился клубок, распахнулась дверь, и в нее, с сиянием небесного светила за спиной, вошел Сет. Лицо у него волчье, глаза — красные. Он принес корзины с яйцами жаб, выводком маленьких гадюк, и листом папируса на всем этом. Дальше вошли Гор, Анубис. Даже Хатшепсут, самозванка, которую в боги никто не звал, явилась без приглашения. Все смеются, скачут. Пришли отпраздновать Настин оргазм. От стены Бодрума отделяется яркий воздушный шар. Он черный, но мне сказали, что ткань раскрашена цветами радуги. Это и есть радуга! Просто ее поймали, надули теплым дыханием пяти тысяч человек — надутая радуга, книга рекордов Гиннеса, тимбилдинг турецкой компании — и отправили в море, тонуть, вслед за кораблями с гражданскими беженцами из замка госпитальеров. С шара бросают цветы. Пара лепестков попадает на погребальный костер, сворачиваются, встают на дыбы солдатами, отдавшими последние почести своему погибшему генералу. Гибнут сами. Черными индусами, взошедшими в пламя за властелином, осыпаются в прах. Вдалеке звенит процессия, это йоги из Индии пришли вслед за войском Македонского почтить новую царицу. Она не Роксолана, она — Анастасия. Хотя… Имя‑то ведь одно и то же, понимаю я. Приостанавливаюсь. Настя вонзает в лопатки мне когти. Пытается выдрать мясо из‑под кожи. Двигайся, двигайся, двигайся! Не останавливайся, чтоб тебя! Грязно ругается, бьет руками и ногами по песку, не обращает на меня внимания, просто несет на себе, как дельфин — обезьяну. Седлаю покрепче. Двигаюсь чаще. Настя идет на второй круг, глаза взрываются, в них играют калейдоскопы, песчинки, повращавшись, вылетают из орбит, как кусочки керамики — из лопнувшегоя гончарного круга. Слышу тихие шаги. Оборачиваюсь, не прекращая мелко частить бедрами. У берега лодка, из нее выходят десять, двадцать, сорок… сто, перестал считать. Больше ста мужчин! Идут мимо нас, не обращая внимания. Мягкие сапоги, сафьяновые, кажется, такие я видел у сказочного купца Садко в фильмах про Садко. Халаты, тюрбаны. Барабаны. В руках — кривые мечи. Крадутся, зажав в зубах стрелы. На чалмах у старших — ложки. Пройдя мимо нас — ноль внимания, а я уж стал переживать, — начинают бежать к крепости, дико визжа. Вспыхивают огни на стенах. Льется кипящее масло. Обжигая по пути лица и руки, попадает в море, утихомиривает волны, утекает вглубь Океана мутным подводным течением. Немного зелени и уксуса, и это море можно будет есть! Загораются огни и в море. Громадная флотилия движется на крепость, как на корабль. Башни, горделивыми надменными рыцарями, молча бросают вызов армаде. Начинается бомбардировка. Трубят герольды. Прицельная стрельба по офицерам. Вот кто‑то кричит, падая в море. Над нами со свистом несутся стрелы, падают, не долетев, примитивные пули шестнадцатого века. Я люблю вас, Настя. Только, ради бога, не высовывайте голову из‑под меня. Это смертельно опасно. Продолжайте облизывать мои великолепные грудные мышцы. Я ваш мужчина, а вы моя женщина, это же так просто. Подчиняйтесь, принимайте, берите. Зверь во мне душит вас, я прокусил ваши шейные позвонки, а ведь кость пронзить, — пусть и клыками, — не так‑то просто. Давайте‑ка теперь на бочок. Вот так! А теперь приподнимите ногу. Еще выше… Отлично! Долблю неумолимо, как поршень на земле Техас