За домом, на черноземе, насыпанном поверх известняка, разбит хороший сад, соток, наверное, на пятнадцать, а то и на все двадцать. В основном яблони редких сортов, но на южной стороне у нас растут и, главное, вызревают абрикосы с персиками, есть полдюжины гранатовых и инжирных деревьев, куртина отличного столового винограда. До меня этот сад возделывали чуть ли не век, что могу, продолжаю делать и я: осенью собираю падалицу и на зиму укрываю корни соломой, по весне окапываю деревья, поливаю, крашу стволы известью и даже, обрезая ветки, формую крону. Но, наверное, чего-то мне не дано и сад это чувствует, с каждым годом он плодоносит хуже и хуже.
Метрах в двухстах ниже дома наш овраг почти отвесно обрывается в огромную кальдеру, диаметр ее, наверное, километра два, не меньше. Как она образовалась, никто толком не знает, геологи среди постояльцев Капралова случались нечасто. Скорее всего, это просто большой карстовый провал, крутизна склона в некоторых местах чуть не семьдесят градусов, дальше — неширокий и довольно пологий обод, похожий на речную террасу, и снова несколько метров обрыва. Там, где коренные породы не затенены зеленью, везде видны выходы известняка, время от времени куски его наглухо перекрывают тропу, и тогда без веревки их никаким макаром не обойдешь.
Кальдера — место занятное, во всяком случае, мне ничего подобного раньше не встречалось. Ее края перерезали русла десятков небольших подземных потоков, и оттого стенки воронки буквально сочатся живой (обыкновенной пресной) и неживой (горячие сернистые источники) водой. Большинство не замерзает круглый год, и там, где бьют ключи с хорошей пресной водой, почти до снега из земли прет и прет жизнь. Для сухого Казахстана это, конечно, редкость. Растительность самая разнообразная: травы, кусты, маленькие деревца переплетаются так густо, что с трудом пробираешься. Особенно много всего на пологих участках, где в линзах попадаются настоящие болотца, до дна заросшие мхами, камышом и кувшинками.
И огород, и сад орошаются самотеком, с этим проблем нет. Ключ бьет со склона холма чуть выше нас, нешироким ручьем огибает дом и снова уходит в землю.
Кормчий говорит, что бегун есть тот, кто доверился промыслу Божию.
Кормчий говорит, что вне общины бегунов всё принадлежит антихристу. На домах, на полях, на торгах — везде его печать. Вовне только грех и погибель.
Кормчий много говорит о святой тревоге. Вдруг ты понимаешь, что рядом нет Бога. Он ушел от тебя, ушел из твоего дома, может, вообще ушел из мира. Не зная, что теперь делать, как быть, ты зовешь Его и зовешь, но Он не откликается. Тогда идешь искать.
Как для евреев Суккот, главный праздник у бегунов — начало Исхода. Накануне тот же хлеб без дрожжей, потом они прощаются с кормчим и пускаются в путь. Они знают, что спасутся, только если в день, когда Господь приберет их, над головой не будет ничего, кроме неба.
Вчера я спросил кормчего, когда на Руси началось странничество и отчего любая власть так ненавидит бегунов. Он сказал, что давно — появились первые святыни, и люди с молитвой на устах пошли от одной к другой. Нелады же с царями из-за сыска беглых. Когда власть навечно сделала крестьян крепкими земле, бегуны признали ее за антихристову.
Кормчий не ценит прошлого, знает за ним один только грех. Не раз он спрашивал меня, для чего я веду дневник, задерживаю, ничему не даю уйти. Я отвечаю, что напор того, что вижу, чересчур силен, с ходу ухватываешь лишь контуры, остальное будто в тумане размыто или полустерто. Вечером же записывая, всё проживаешь по второму разу и что-то вдруг понимаешь. Говорю, что не думаю, что мой дневник мешает жизни идти своим чередом.
Кормчий говорит, что грех, будто искуснейший охотник Нимврод, не отставая ни на шаг, идет по твоему следу: стоит решить, что ты оторвался, всё, можно не бояться — он тут как тут. Дальше, сколько ни моли, сколько ни проси о милости — быть тебе в его ягдташе.
В основе странничества — убеждение, что силы человека невелики. От мира, который весь есть зло, сын Адама если и способен оторваться, то ненадолго. После изгнания из Рая грех, будто гиря, тянет, крепит нас к земле, оттого, не побежав, никому не спастись. Недавнее время — свидетельство этому. Всякий, кто раз в полгода-год уезжал, менял область, республику, город, — выжил. Теоретики учили о сметающей всё на своем пути волне народного гнева, в противоход ей Господь берег единственного несчастного человека. Того самого, что просто спасался бегством.