В Развязке устами Первого комического актера (того же Щепкина) он клеймит Хлестакова: мальчишка, вертопрах, верхогляд. Он — говорит Гоголь о Хлестакове — ветреная светская совесть, продажная и обманчивая, и дальше: он ложный, неверный провожатый, с которым сама душа твоя делается адской бездной. Взяв за руку, продолжает Гоголь, он отведет тебя прямо на дно и там бросит, усвистит — только его и видели.
Конечно, Гоголь не считает, говорит Блоцкий, что человек безнадежен, однако он убежден, что никому не спастись без настоящего и преданного своему делу проводника. С ним душа человека, прыгая с камня на камень (добрые поступки), переберется через трясину грехов, по хлипким мосткам (покаяние) пройдет над кишащей бесами пропастью, узкой, как нить, тропой (молитвы) обогнет ров, полный страшных чудовищ. Как же не обознаться в этом самом главном деле, возвысив голос, спрашивает Блоцкий, — сейчас, несмотря на субтильность, он даже величествен и формулирует суть хоть и коротко, но со всей мыслимой точностью, — это «честный чиновник великого Божьего государства». Таким образом, Блоцкий снова подвел нас к другой своей давней идее, что обе гоголевские роли в «Ревизоре» суть пророки и проводники человеческой души, только один самозванный и ложный — он ведет во зло, а второй истинный и послан Богом. В общем, кто такой Хлестаков, теперь ясно. Всё ясно и с миром, в котором он был своим.
То есть после Развязки, продолжает Блоцкий, каждому должно быть понятно, что с прежним «Ревизором» раз и навсегда покончено, но Щепкин не может с этим смириться. Пытаясь остановить Гоголя, он пишет: «…До сих пор я изучал всех героев „Ревизора“ как живых людей, я так много видел знакомого, так родного, я так свыкся с Городничим, Добчинским и Бобчинским <…> что отнять их у меня и всех вообще — это было бы действие бессовестное. Чем вы их мне замените? Оставьте мне их, как они есть, я их люблю, люблю со всеми их слабостями, как и вообще всех людей. Не давайте мне никаких намеков, что это-де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой переделки: это люди, настоящие, живые люди, между которым я взрос и почти состарился… С этими людьми в десять лет я совершенно сроднился, и вы хотите отнять их у меня. Нет, я их вам не отдам, не отдам, пока существую. После меня переделывайте хотя в козлов, а до тех пор я не уступлю вам даже Держиморды, потому что и он мне дорог».
Здесь в разговор снова вклинивается наш рупор Нюся Бердская. И ей, и другим понятно, что, если Гоголь считает, что в пяти актах «Ревизора» нет ничего, кроме зла, и Блоцкий так это и собирается ставить, играть, в сущности, нечего. Зло в чистом, едва ли не дистиллированном виде никому не интересно. Похоже, от нас ждут какого-то балета: царство мертвых, а в нем мы, бесплотные тени. Уже не одна Нюся, а и Земляника, Добчинский, Анна Андреевна наперебой допытываются у Блоцкого, что он от нас хочет. Ведь коли в старом «Ревизоре» нет и не было Бога, Он задолго до Хлестакова ушел из города N, что бы мы ни делали, как бы ни колобродили, изображая нечистую силу, теплу, краскам — словом, жизни взяться неоткуда. Смотреть на такое тоска, репетировать целый месяц тем более. Блоцкий это понимает, однако, по его мнению, выхода нет. Хоть Гоголь и продал «Ревизора» дирекции Императорских театров, всё равно на территории пьесы он царь и бог. Перед его правдой, говорит Блоцкий, наша правда должна склониться, как посохи жрецов перед посохом Моисея. Кроме того, продолжает Блоцкий, впереди «немая сцена»: там, манит он нас, будет что играть.
Впервые за пять дней разбора пьесы мы слышим от Блоцкого что-то конкретное. Впрочем, до «немой сцены» сегодня он так и не доберется. Когда Нюся разошлась, ее не унять. Вот и сейчас она снова переводит разговор на Гоголя. Если, говорит Нюся, всё затеяно, чтобы выгородить место для чиновника по именному повелению, то чего Гоголь добился? Наши роли убиты — это точно, но в чем его выигрыш? Главное, говорит Нюся, чиновник всё равно на сцене не появляется и всё равно ни слова не произносит.