Прервав себя этой ремаркой, Блоцкий возвращается в прежнюю колею. Нас нечего учить, говорит он, с младых ногтей мы слышим от своей совести те реплики и монологи, что чиновник произносит в новой редакции «Ревизора», соответственно, знаем их наизусть. Но раньше каждому всё это говорилось отдельно, без соглядатаев и свидетелей, а здесь, так сказать к классическому варианту, Гоголь решает добавить и то, что предназначается всему собранию народа, всем нам сообща. Хочу напомнить две вещи, продолжает Блоцкий, обе они важны. Во-первых, что происхождение роли Хлестакова чисто эпистолярное — две трети ее сюжета «свернуты» в письме Тряпичкину; второе, что «Ревизор» с Развязкой должен был быть опубликован и поставлен в театре в одно время с публикацией «Выбранных мест из переписки с друзьями». Это, естественно, не случайно. Дело в том, что в авторском, то есть не усеченном цензурой, виде вся эта книга от первой страницы до последней является полным собранием монологов чиновника по именному повелению, которые обращены к нам, грешным. Каждое письмо, и «Исторический живописец Иванов», и «Завещание», монологи «Об „Одиссее“, переводимой Жуковским», и «О помощи бедным», монолог «Страхи и ужасы России» (в котором Гоголь выражает уверенность, что эту книгу прочтет добрая половина грамотной России), «Напутствие» и «Светлое Воскресенье» — всё есть отчаянные попытки наставить нас на путь истинный, подводит итог Блоцкий.
Здание, конечно, не лишено изящества, да и точка поставлена эффектно. Вся картина строилась на наших глазах и получилась почти убедительной. Впрочем, раздавлены мы или не раздавлены, сказать трудно. В любом случае труппе необходимо время обдумать услышанное. Конечно, ясно и сейчас: наши роли скукоживаются до невозможного. Ясно и что роль Гоголя неимоверно вырастает. Мы не исключаем, что в этом много справедливого, но сразу с подобными качелями свыкнуться нелегко. Так или иначе, с порога никто ничего не отметает, и шансы, что мы примем нового «Ревизора», неплохие. Пока же мы молчим, Блоцкий тоже молчит. То ли намеренно держит паузу, то ли просто устал. В общем, Ксения, дочь нашего хозяина, появляется кстати. Хороша и ее реплика. Войдя в залу, она звонко объявляет: «Кушать подано, господа».
То, что было накануне, еще не отстоялось. Мы по-прежнему под впечатлением. Вчера после ужина Блоцкий объявил, что завтра разбор «немой сцены». Мы давно ее ждали, но ликования мало, скорее апатия. За последние дни набралось много всего, и что с этим делать, непонятно. В общем, мы бы с удовольствием взяли антракт, дальше бы не шли, но у Блоцкого другие планы. Правда, утром «немой сцены» нет, идет «зачистка хвостов». Похоже, ему надоели препирательства с Нюсей, надоели подковырки других, выход оказывается прост, на все вопросы Блоцкий теперь отвечает загодя, как бы авансом. Первый: почему гоголевская революция тогда, в сорок шестом году, не удалась. Как он сам говорит: будто и не было ничего, ушла в песок. Может, ей не хватило правоты? Нет, сам себе отвечает Блоцкий, правоты у гоголевской революции было в избытке. У любой революции, повторяет он то, что мы уже слышали, правоты выше крыши, и этим оружием с ней бесполезно сражаться. Но бывает, что революция, пока она не набрала ход, пасует перед обычными правилами, регламентами и установлениями. Потом она их сметет, однако поначалу безразличие, инертность закона смущают ее, и, не зная, что делать, она отступает.
«Ревизора» с Развязкой просто не допустили до сцены. На возражения Щепкина никто и внимания не обратил, но в Развязке нашли самовосхваления актеров, которые по уставу Императорских театров к постановке были строжайше запрещены и, указав на это, директор Гедеонов опустил перед новым «Ревизором» шлагбаум. Пьеса не только не была поставлена, но и не опубликована вовремя (то есть вместе с «Выбранными местами»); ее напечатали лишь в 1856 году (в результате бедные чиновники остались на бобах, не получили вспоможения, на которое, по всем данным, могли твердо рассчитывать).
Как вы понимаете, продолжает Блоцкий, «Выбранные места из переписки с друзьями», напечатанные отдельно от «Ревизора» с Развязкой, публика не сочла, да и не смогла счесть собранием монологов чиновника по именному повелению, в итоге общество, чего Гоголь боялся, поняло книгу превратно. Так, революция, которая должна была наступать единым фронтом, распалась на части. Каждая из них, ничего о других не зная, сколько умела, жила своей жизнью, в конце же концов, сошла на нет.
Начало разбора «немой сцены» в новой редакции «Ревизора». Первые шаги так себе. Будто не имея сил остановиться, Блоцкий продолжает полемику. Актеры еще в тридцать шестом году писали Гоголю, что играть в «немой сцене» нечего. Можно считать — в его голосе удовлетворение — они были услышаны. В «Ревизоре» с Развязкой Первый комический актер, когда речь заходит о сути и смысле «немой сцены», объявляет публике, что она представляет собой последнюю сцену жизни. То есть, говорит Блоцкий, из этих слов понятно, что для Гоголя «немая сцена» теперь самостоятельна и как бы едина в двух лицах. С одной стороны, она естественным образом завершает действие пьесы и одновременно составляет с первым «Ревизором» правильный диптих. Гоголь в роли Хлестакова, как я уже говорил, играл Исход — начало жизни, сейчас, когда он чиновник по именному повелению, его прибытие есть ее конец. Больше того, Страшный Суд над жизнью как таковой. Безнадежный финал — все мечты одна за другой пропали втуне, ждать нечего. Надо сказать, что по этому пути сам Гоголь шел уже давно, встал на него, может быть, сразу, как увидел своего «Ревизора» на сцене.