15. Тата — няня Коли, позже и Сони. Когда Соня выросла, поселилась в Вольске. Дальняя родня и Марии, и Вероники. По другой линии — родня художника Колодезева, с которым была очень дружна. Именно у Таты в Вольске всё время, пока Коля был в лагере, пролежал его архив.
16. Тетя Александра (она же Пошлепкина — слесарша). Ухаживала за Марией Гоголь в ее последние годы. Письма к Коле о его уже умиравшей матери написаны ею. Конфидент семьи, но не слишком откровенный. Всегда знала больше, чем говорила.
17. Дядя Евгений. В Сойменке играл смотрителя училищ Хлопова. Это его дневник постановки «Ревизора» шестнадцатогого года.
18. Исакиев — поэт-палиндромист. Друг и многолетний Колин корреспондент.
19. Крум — известный генетик, знакомый Коли по Старице.
20. Дядя Артемий Фрязов (Мишка, слуга городничего) — как и Петр, весьма титулованный литературовед. Только занимался он не Гоголем, а украинским и московским барокко: от Симеона Полоцкого до Прокоповича. О XIX веке Артемий отзывался без интереса, говорил, что там слишком затоптанно. Впрочем, всё не без лукавства. В семнадцатом году Артемий в газете «Киевский литератор» в юбилейном гоголевском номере опубликовал нечто вроде эссе о «Носе» и был за него сильно бит. Так что барокко — тихая гавань.
…Тот номер у меня есть. А вот и эссе.
«Наша дальняя родня, профессор Касандров если и бывал в Сойменке, то нечасто. Во всяком случае, настоящий разговор с ним я помню только один. Уже после ужина, когда мы, перебравшись на веранду, не спеша чаевничали, Касандров походя обвинил Николая Васильевича в излишнем увлечении малороссийской живописностью и в использовании чужих сюжетов, потом отпустил несколько довольно плоских шуток о его носе, а дальше так, что мы сразу и не заметили, перешел к повести, носящей то же название, — „Нос“. Мы думали, что на данной параллели Касандров задержится — всё направление рассказа вело к этому, — но он заговорил о другом. Сославшись на близкого к ОПОЯЗу В.В.Виноградова, сказал, что сюжет „Носа“ бродячий, нос — герой многих анекдотов, анекдотом в первом варианте решалась и повесть, когда в конце концов оказывалось, что всё случившееся с майором Ковалевым было сном. Однако затем Гоголь переписал повесть: действие стало происходить наяву и сразу как бы повисло в воздухе, превратилось в полную и совсем не заземленную фантазию, вещь от этого совсем не проиграла, отнюдь, просто сделалась еще более странной. Но для Гоголя, продолжал Касандров, история Ковалева с самого начала имела не только это отстраненное и легкое, как всякий анекдот, решение, но и другое, куда более страшное: оно зашифровано в датах повести и дает всему, что было в „Носе“, совсем иное объяснение.
Хотя действие во втором варианте и не сон Ковалева, оно идет в испорченное, искаженное, на самом деле никогда не бывшее на земле время, то есть как бы и не происходит вовсе. Если это время и есть, оно из мира дьявола, а не Бога.
Нос исчезает у майора 25 марта, в самый важный для человеческого рода день — в Благовещенье, когда судьба людей была решена и изменена, когда начался путь спасения. От Адама до этого дня грех и страдания людей множились и росли, в Благовещенье народы узнали, что будут спасены. 25 марта — день Благовещенья у католиков, 7 апреля (день возвращения носа к Ковалеву) — у православных, и поскольку весь календарь и вся история человеческого рода идет от Благовещенья и от Рождества Христова и, значит, нового рождества человека, и вне Христа никакой истории нет и не может быть, то это время есть время мнимое, несуществующее. Время, когда благая весть, что родился Христос, уже была дана людям и еще не была дана, род человеческий знал, что будет спасен, и еще не знал, что скоро Христос, Сын Божий, будет наконец послан на землю, чтобы своей кровью искупить грехи людей. В сущности, эта разница в датах и в календаре, отнесенная туда, назад, на две тысячи лет, есть главное отличие веры православной от веры католической, и это расхождение, раз возникнув и с каждым столетием нарастая, рождает странное, поистине дьявольское время, время, которого нет и которого становится всё больше.
Гоголь, говорил Касандров, от своей сумасшедшей матери унаследовал необычайно живое, зримое и такое реальное, что отрешиться, забыть его было нельзя, виденье ада. Этот ад с его муками, страданиями, грешниками всегда был рядом, начинался сразу же там, где кончался Гоголь, а может быть, частью захватывал и его, был в нем. Эта постоянная близость с самых первых лет, как он начал осознавать себя, к вечным и нестерпимым даже мгновение мукам (никогда не оставляющие его болезни и боли — их преддверие, а никому не понятные спонтанные переезды-бегства и почти восторженная, полная веры страсть к ним и к дороге — надежда скрыться, спастись) осмысливалась, объяснялась и дополнялась им всю жизнь. Вслед за пифагорейцами и каббалистами он из цифр даты своего рождения, из места своего рождения, из своей судьбы построил и понял и то, кто есть он сам, и какая роль предназначена ему в судьбах России, мира.