Возводимое на него было настолько диким, настолько не укладывалась в сознании нормального человека неправедность обвинений, что она перестала его задевать. Но если среди всей этой галиматьи с тонких губ пустоглазого следователя срывалась фамилия Уланова, ему становилось до слез жалко Сергея Николаевича, его дочь, его милую жену. И больше всего боялся он дня, когда приволокут на очную ставку такого же избитого и изнуренного реэмигранта. «Зря, эх, зря»… — думал он об Уланове, но что именно «зря», до конца не додумывалось. Время шло, а Сергея Николаевича ему для очной ставки не предъявляли. Видно распоряжение еще не поступило.
Настал день, и Борис Федорович вновь увидел себя сидящим в кабинете с книжными шкафами, ковровыми дорожками и мраморным чернильным прибором на письменном столе. Сам хозяин за столом не сидел, разгуливал по кабинету. Размеренно, никуда не спеша, он перечислял грехи обвиняемого Попова.
К великому удивлению Бориса Федоровича он, наконец, припомнил даже историю забытого Селезнева, но как-то вскользь, между прочим. Борису Федоровичу вдруг стало интересно, отнимут или не отнимут у Селезнева комнатенку. И решил, что отнимут. От них, сволочей, всего ждать можно. Эти сволочи и дом на улице Ленина, поди, уже оттяпали, а жильцов убрали с глаз долой в непригодные для жизни бараки. Он впервые стал думать о НИХ как о сволочах, и с трудом вернулся к действительности, понуждаемый вопросом полковника:
— Признаете или не признаете?
— Что? — поднял взор Борис Федорович.
— Выдачу незаконного ордера гражданину Селезневу.
— Это признаю.
— Почему не признаете остальных пунктов обвинения?
Борис Федорович молчал.
— Какие у нас могут быть основания верить вам, если вы признаете одно, невинное, можно сказать, деяние, и не признаете главного?
Надо сказать, Борис Федорович не любил грубых матерных выражений. В свое время в этом отношении он прошел неплохую школу в колонии, но уже тогда, в самые юные годы дал себе зарок никогда не материться за исключение редких и не оставляющих иной возможности случаев. Вот тут он и представился ему в полной мере.
Борис Федорович разлепил непослушные губы и обложил полковника замысловатым, многоэтажным, отборнейшим русским матом. Ласковый полковник аж воздухом поперхнулся. А потом запрокинул голову и густо захохотал.
Он вернулся за стол, сел и привычно положил растопыренную пятерню на пухлую папку с делом Попова Бориса Федоровича, 1908 года рождения, русского.
— Ладно, цыган, хрен с тобой. Получи свой срок, и катись в зону, чтоб больше тебя не видели.
И после необременительной процедуры, Борис Федорович получил десять лет по пункту пятьдесят восьмой статьи «подозрение в шпионаже» и поехал в неведомую даль в красном телячьем вагоне.
10
Лука Семенович, «тут это», не стал дожидаться государственной трехтонки и массового заезда на новое жилье. Он проявил самостоятельность, за свой счет нанял грузовик и первым съехал из дома на улице Ленина.
Большого ума был мужичок. Уж если «тут это» суждено жить с кухней на пятнадцать семей, так пусть же в этой кухне достанется ему лучшее место. Он сразу присмотрел его в уголку, возле окна за печкой. И очень удивился, когда узнал, что Улановы в барак ни сейчас, ни позже, не поедут. Поинтересовался, где же они собираются жить, на что Сергей Николаевич неопределенно пожал плечами. Девушка Женя долго плакала на груди Натальи Александровны, подарила на память шкатулку из открыток работы мамы Клавы, махнула на прощание косой и ушла во двор.
Из окна кабины тревожно выглядывала мать, а Лука Семенович успокаивал ее, говоря:
— Ты, Клавдия, не сепети. Дай девке с людьми попрощаться. Кроме добра, тут это, она от них ничего не видела.
Наконец, Женя влезла в кузов, махнула рукой всем, кто молчаливо глядел на этот решительный отъезд. Мотор затарахтел, грузовичок дернулся и выехал со двора.
Наталья Александровна отошла от окна и вытерла глаза. Был ясный августовский день. На старой березе во дворе расчирикался воробей, сердился на кого-то. Небеса обрели особую насыщенность синевой, как это всегда бывает перед первым осенним ненастьем. В синеве этой таился также намек на неизбежный приход весны когда-нибудь в отдаленном будущем.
Но пока до весны было далеко, и о ней никто не думал. Думала Наталья Александровна о другом, и думы ее были печальны до слез, до головной боли.
Их коммунальная квартира опустела. Молчаливый жилец Гаркуша по обыкновению своему находился в отъезде. Инженерша Величко с дочерью и старушкой-матерью месяц назад получила ордер на квартиру в соседнем доме. Они переехали, оставив распахнутой настежь дверь комнаты, когда-то давно предназначенной Улановым, потом отобранной, а теперь пустой.