Мой, только мой, больше ничей.
Я чувствую, что Жданов скоро кончит, и инстинктивно подмахиваю, стремясь помочь, ускорить финал. Сжимаюсь так сильно, как только могу. Не сдерживаю рвущиеся наружу стоны. И наконец ощущаю, что все, действительно все, и это так хорошо, хорошо… Так правильно.
Жданов выходит из меня, и я несколько раз вздрагиваю крупной, странной дрожью, и он прижимает меня к себе, и ласково целует в лоб. И я утыкаюсь ему носом куда-то в подмышку, не в силах расстаться с ним и его запахом, и плачу…
– Что с тобой? Все хорошо? – встревоженно спрашивает Олег.
– Все отлично, – улыбаюсь я сквозь слезы. – Просто замечательно. Спасибо, любимый. Спасибо, солнышко. У меня просто нет слов.
«Ты же мне его дал, Господи, – говорю я. – Ты дал мне его и это небо, и землю. Ты так щедр – так безгранично милостив. Смотри же, я Твоя, я вся – на острие Твоей воли. Ты можешь казнить и миловать. Смотри же Сам, есть ли на мне грех. И да будет воля Твоя, суди, как считаешь нужным».
2
У тебя совсем другое, чтобы было с чем играть.
«Агата Кристи»
Жданов красив, и сам не знает об этом.
Я лежу, уютно устроившись на его груди, и глажу его руки. Такие красивые мужские руки – крупные, с широкими кистями, с пробивающейся сверху темной растительностью. Жданов вообще отличался повышенной лохматостью, что мне безумно нравилось. И пальцы были красивыми, не так, как тонкие нервные пальцы интеллигента, иначе. Пальцы, которые умели так много: чистить овощи, штопать, шить, готовить наживку, стучать по клавиатуре, доводить меня до оргазма. Сама не замечая, начинаю их целовать – нежно, трепетно, благоговейно. Будто молясь, будто благословляя.
Будто стремясь сказать «спасибо» – за все.
– Вер, ну что ты делаешь, – смущенно говорит Олег. – Ты с ума сошла, что ли…
– Не сошла. Я тебя люблю. И твои руки. И тебя самого. Пока жива, буду любить…
– Вера…
А я не слушаю его, целую, целую, целую, словно стремясь остановить мгновенье, законсервировать его, оградить нас двоих от всего, что снаружи. Чтобы были только я и он – в этом доме, чужом и родном одновременно, будто выплывшем из далекого детства.
– Вера, ты опять хочешь, что ли? Ты меня совсем замотаешь…
– Ты знал, на что шел. Я предупреждала.
В этот раз все было иначе. Нежнее, медлительнее, тоньше. Желание, острое и почти нестерпимое, уже спало, и поэтому можно было просто лениво наслаждаться друг другом, никуда не торопясь, ласкаться, перебирая оттенки ощущений. Было в этом что-то гедонистическое, эпикурейское – в сладком растягивании наслаждения, в томительном исследовании реакций чужого тела.
А когда мы нацеловались и натискались вдоволь, я отвернулась к стенке, и Жданов вошел в меня сзади, и снова все как будто исчезло, растворилось, осталось только «здесь и сейчас», бесконечно прекрасное, плачущее, невозможное.
А после, когда кончилось и это, я лежала рядом и шептала:
– Ты мое благословение, Жданов. Ты мое счастье…
– Вера, ты идеализируешь…
– Пусть. Хочу и буду.
Но если и была здесь идеализация, то, наверное, совсем чуть-чуть – за тот год, что мы были знакомы, я успела очень хорошо его узнать, как и он меня, собственно. Я принимала Жданова со всеми его особенностями и недостатками – с холодной отчужденностью, иногда на него находившей, перепадами настроения, мелким и детским эгоизмом. Все это в моих глазах не делало его хуже, потому что было составными частями его самого, его личности. Его неповторимого мироощущения, в которое я однажды провалилась, как в омут, и не захотела выныривать обратно.
Справедливости ради, и Жданову перепадало немало, я ведь тоже вовсе не являлась уравновешенной натурой, и была, пожалуй, так же эгоцентрична, как и он, а может быть, и гораздо больше. То, что мы так странно совпали, было само по себе удивительно. У нас было много общего, но не меньше разделяло – от взглядов на жизнь до бытовых привычек.
Однако же мы были необходимы друг другу. Во всем своем эгоцентризме необходимы. И тянулись к друг другу из эгоистического желания сделать себе хорошо… Закрыться друг другом от холодного внешнего мира, в друг друге искать поддержки и опоры.
Мое одиночество и его усталость сошлись, образовав крепкий тайный союз. Тайный – так как мы оба были не свободны и не собирались это менять. Было слишком много обстоятельств, препятствующих формальному объявлению миру об этой связи. И мы стали любовниками – любовниками в традиционном смысле, встречающимися изредка и украдкой, скрывающимися от чужих любопытных глаз.