(Картина «Пётр I допрашивает царевича Алексея В Петергофе», работа Н. Ге)
— Вы… позволите мне… попрощаться… с детьми? — ни на что уже не надеясь произнесла окончательно сломленная женщина. Она прекрасно умела справляться с мужем-подкаблучником, но вот напоровшись на настоящую грубую мужскую силу и железную волю сдулась, как сдувается проколотый гвоздем резиновый мячик. Нет, потом, скорее всего, она наберется сил бороться, но только не сейчас, когда все возможности для сопротивления и прорыва к власти исчерпаны.
— Не позволю! Сударыня! Вы живете уже лишние три минуты! Так что? Монастырь?
— Да, сударь…
— Ваше императорское высочество! — поправил бывшую императрицу Пётр.
— Ваше… императорское… высочество… — с большим трудом, почти по слогам выдавила из себя женщина.
— Прекрасно! Не смею вас больше задерживать! Барон Унгерн составит вам компанию в этом длительном, но увлекательном путешествии. Посмотрите на Россию не из окна царского экипажа! Я вам завидую!
Вот тут иронию Пётр включил на всю катушку. Александра Фёдоровна залилась слезами. На этот раз искренне и непритворно.
Глава семнадцатая
Возмущение в воинских частях грозит перейти в бунт
Глава семнадцатая
В которой возмущение в воинских частях грозит перейти в бунт.
Петроград. Аптекарская набережная. Казармы Первого запасного пулеметного полка
25 февраля 1917 года
Вчера вечером в Петровских казармах (еще их называли казармами Гренадерского полка гвардии Его Императорского величества) на Аптекарской набережной, что располагались вдоль речки Карповки, началась буза. С вечера в казармах появились мутные личности в солдатской форме, правда, среди них оказалось и несколько прапорщиков, но никого из более высоких офицерских чинов. Самое интересное, что прокламаций и прочей агитации у прибывших не было, а вот дерьмового самогона да закуски к нему — вдосталь. Пару часов происходило употребление казарменным составом напитков и разговор «по душам».
И хотя в казармах продолжались беседы агитаторов, два человека, не смотря на февральский мороз (а в Петрограде никакой весною в феврале и не пахло), подпирали плечами каменную ограду, кутаясь в форменные шинели и дымили крепчайшим и вонючим самосадом.
— Эх, табачку бы офицерского, английского. Эти вон притаранили откуда-то. Только что-то я у них ничего брать не хочу! Противно! — сказал один из них, невысокий, крепкий мужичок, совершенно обычной крестьянской наружности, только что без бороды. Молод еще, не отрастил. Прапорщик Иван Алексеевич Палагин действительно происходил из крепкой крестьянской семьи, что жила на Тамбовщине. Почему крепкой? Потому как какой-никакой достаток имела и смогла дать парню путевку в жизнь: Иван закончил Шацкое реальное училище, а после еще и Владимирское военное училище, наборы военного времени, когда зачисляли в такие училища не взирая, чьи вы дети, кухаркины или крестьянкины. В мае шестнадцатого тянул лямку нижним чином, в октябре произведен в прапорщики, служил в 93-м запасном пехотном полку, в декабре переведен в Первый Запасной пулемётный полк. Пороху не нюхнул пока что, да и воевать как-то не был особенно расположен. Мысли его были о крестьянском хозяйстве, которое, после реквизиции одной лошади стало вести намного сложнее, оставшаяся кобылка Сонька была старовата и никак работу по полю не тянула. Отец писал, что как-то выкручиваются, но руки тянулись к земле, а не к ручкам пулемета. С другой стороны, Ваня как-то заметил, что ему городской быт намного ближе, а унылый крестьянский труд порой кажется весьма странным занятием. Огрехи образования! Впрочем, очень скоро этот налет городской жизни быстро слетит с него, как только наступит время выяснять кто кого. Но пока что прапорщик Палагин ждал отпуска, который должны будут дать в марте, ибо должен в их селе (не только в их, кстати, по всей Рассеее) передел земли, когда община нарезает семье участки, исходя из количества лиц мужского полу в ней. Как говориться, кто на месте есть, того и тапки!
— Чего тут думать, из лабазов аглицких табачок. И хлеба у них вдоволь. А где сейчас хлеб раздобыть? В городе что деется? Того и гляди, заставят в народ пулять, что хлеба требует! Дык народ-то прав! Спекулянты хлебушек попрятали! Так я тебе на это скажу! — и прапорщик Иван Фёдорович Федько зло выплюнул окурок самокрутки на землю. — Чуть губу не попалил, падло!
Надо сказать, что его солдатский путь был и посложнее, да и пороху нюхнуть уже пришлось. С Ваней Палагиным их сближало происхождение: прапорщик Федько тоже из крестьянской семьи, которая жила на Роменщине, Полтавской губернии. Вот только семейство его было бедным, и каким-то непрушным. В самые голодные годы перебрались в благополучную и плодородную Бессарабию, но и там нигде зацепиться за землю не смогли. Переезжали с места на место. Но Ванятка (не самый старший сын в семье) сумел чуток выбиться в люди. Для него единственно возможным социальным лифтом стало ремесленное училище. Он выучился на краснодеревщика и стал работать в Бендерах на фабрике. Краснодеревщик это была весьма хорошо оплачиваемая профессия, можно сказать, привилегированная часть рабочего класса. Если бы не война… Вольнонаемный доброволец Федько получил направление в Ориенбаум, где тогда размещался Запасной пулеметный полк, там прошел обучение, воевал на Юго-Западном фронте, участвовал в тяжелых боях, был ранен, но с поля боя не ушел, командовал взводом. В конце шестнадцатого получил направление в школу прапорщиков, получил чин и был откомандирован в хорошо знакомый ему Первый запасной пулеметный полк[1], дабы набрать команду в взвод максимов, чтобы отправиться в качестве пополнения на тоже южное направление. Тут и сошлись два Ивана. Подружились. Оказалось, что у них много общих тем и почти что одинаковый взгляд на происходящее вокруг.