Петра уже несколько дней преследовали худшие кошмары его прошлой жизни: стрелецкие бунты! Волна ненависти, страха, слепой ярости поднималась из самых темных глубин его характера, его сути. Тот самый мальчик, что прячется под лавкой от бунтовщиков, кровь и падающие тела его родичей по матери, Нарышкиных. И то щемящее чувство нависшей беды, когда Московские полки кричали Софью на царство, а он мчал в Троицу, в одних портках, спасаясь от присланных за ним убийц[3].
Пётр в мрачном настроении прошел со свитой на бак корабля, где кучно стояла толпа арестованных мятежников, человек до ста, не более того. Среди них было и несколько офицеров: два мичмана и лейтенант.
— Почто бунтовали, мрази! Что хотели? — громко и грубо спросил регент. Наступила тишина, кто бы вслушался, сказал бы: «мёртвая тишина». И был бы абсолютно прав. Тут из толпы как-то незаметно вытолкнули одного матросика.
— Мы воевать не пойдем! Неча кровь крестьянскую зазря лить! Государство — это зло! Анархия — мать порядка! — в конце речи матросик дал петуха, так что лозунги у него получились слишком неубедительными.
— Кто таков? — внутренне распаляясь, спросил Пётр.
— Николай Железняков[4] я, матрос первой статьи с «Первозванного».
— Известный анархист. Дважды отправлялся на гаупвахту. Неисправим. — тихо прокомментировал капитан корабля Гадд.
К этому времени гнев уже застил императору глаза. Матросы в ужасе смотрели, как регент выхватывает шашку из ножен, делает два шага и резким, хорошо поставленным ударом сносит голову идейного анархиста. Как катится сия буйная головушка по палубе, заливая оную кровушкой.
— Плаху сюда! — ревет Пётр! Так, что даже свиту его передернуло от страха. По мановению волшебной палочки нашлась и плаха — колода для разделки и рубки мяса, и острый топор корабельного повара-мясника.
— Зачинщиков сюда! Быстро! — ревет Михаил. Из перепуганной толпы вытолкнули четверых. Они со страхом озирались, один даже перекрестился. К нему и направился Пётр.
— Жить хочешь? — спросил. Перепуганный круглолицый матрос с щегольскими усиками и надписью «Водолазная школа» на бескозырке энергично утвердительно замотал головой.
— Руби!
В это время уже одному из зачинщиков пластуны из Дикой дивизии споро и умело связали руки и приземлили головой на плаху.
— А? — опешил матросик.
— Хочешь жить, руби! Назначаю тебя палачом! — Пётр пылал гневом. И матрос Измайлов[5] взялся за ручку топора. Рубил он неумело и три его товарища отошли в мир иной изрядно отмучавшись.
— Этих расстрелять! — Пётр указал на офицеров. Его охрана тут же привела приговор в исполнение.
— Остальные стройся! — Построились. — На первый-второй рассчитайся!
Подождал, когда рассчитаются.
— Первые вешают вторых! Выдать веревки! Развешать воль бортов! Вы у меня, бляди, с таким украшением в бой пойдете!
Пётр не орал, но сказанные жестокие слова возымели свое действие. Страх! Страх всегда идет рука об руку с властью. С абсолютной властью соседствует абсолютный страх. И император понимал это как никто более! С мятежниками никакой слабины! Или ты их… или они тебя! Третьего не дано. Но до начала ледохода на борта «Андрея Первозванного» смотреть было страшно. В конце апреля тела сняли и похоронили с море безо всяких почестей. А слух о расправе прошел по всей Руси, кто-то испугался и затаился. А кто-то схоронил ножик вострый за пазухой, авось пригодится…