Старлей хмыкнул над миской.
Шумер наблюдал, как он ест, жадно заглатывая желтоватые ленты лапши, как ходят его щеки и блестят синтетическим жиром губы.
— А хотите крекеры? — спросила Людочка. — У нас крекеры есть.
— В бойлере вода кончилась, — сказал Шумер.
— Ой, у нас есть! — вслед за коробкой крекеров из пакета под ногами Людочка достала бутылку простой воды. — Угощайтесь.
Старлей кивнул.
— Спасибо, — сказала его жена и чуть повернула голову к Шумеру. — У вас кровь, вы знаете?
Шумер кивнул.
— Вот, — она достала из тючка блестящий квадратик, — это влажная салфетка. Она и для рук, и для лица.
— Спасибо.
Шумер надорвал пакетик и вытянул белую, похожую на промокашку тряпочку. Сложил вдвое, провел над глазами, по губам, по подбородку, собирая красные пятна. По ощущениям казалось, будто чей-то язык облизал кожу.
Собачий? Человечий?
— Так лучше?
— Да, — улыбнулась женщина.
Улыбка на мгновение преобразила ее лицо, сделав светлее и моложе. Шумер подумал, что она удивительно хороша.
— Девять двадцать семь, — сказал он.
Салфетку некуда было деть, и Шумер просто скомкал ее в кулаке. Вставать и идти выбрасывать не хотелось.
— Что?
— Девять двадцать семь.
— Не понимаю, — женщина оглянулась на мужа.
Тот подбирал пластиковой вилкой остатки лапши.
— Наш сосед — загадочная личность, — пришел на выручку мужчина с «дипломатом». — Мне сказал, когда у меня пройдет голова, и, представьте, не ошибся.
— Но что значит «девять двадцать семь»?
— Видимо, время.
— Время чего?
Сосед посмотрел на Шумера, который молчал.
— Скорее всего, это время какого-то события.
— Но какого? Хорошего или плохого? — заволновалась женщина.
— Настя! — одернул жену старший лейтенант. — Что ты, честное слово! Сказал человек и сказал. Хрущев вон коммунизм обещал. Сбылось?
Он отряхнул крошки с ладоней в пустую миску и кивнул мужчине с «дипломатом».
— Спасибо. Бутерброд был в тему.
— Кирилл, — легко толкнула его жена, — а у тебя что-нибудь намечается к половине десятого? Мы во сколько в Постниково приезжаем?
— Давай не при людях, — скривился старлей. — Ты бутерброд доешь. А то держишь его, как сокровище. Можно?
Он взял предложенную Людочкой бутылку воды. Щелкнул, заголубел на столике раскладной стаканчик.
— Этот «девять двадцать семь» только что меня на бабки опустил, — с обидой в голосе заявил мажор Дима.
— Серьезно?
Старлей отвлекся от наполнения стаканчика.
— На полторы тысячи.
— Ё!
Вода пролилась на брюки.
— Киря! — потянулась к бутылке жена.
— Все, все, — старший лейтенант совладал с собой. — Это же три оклада, Настя! Три оклада!
— Не слушайте его, — возразил сосед с «дипломатом». — Молодого человека едва не облапошили, а он думает, что едва не выиграл.
— У кого?
— У шулеров.
— Да какие они шулера! — сорвался на крик Дима. — Алексей Александрович что сказал? Что деньги для него значения не имеют! Для него опыт важен.
Шумер улыбнулся.
— Это он вас к проигрышу готовил.
— Да как бы я проиграл?
— Очень просто, — сказал Шумер. — Через кон слетели бы с «бочки», не набрав очков, а Коля, который рыжий, поймал бы фарт. Вы же слышали, как он жаловался, что ему не везет. А тут повезло бы.
— Это что, ясновидение такое?
— Но почему они тогда ушли, не доиграв? — спросил Диму сосед с «дипломатом». — Согласитесь, были бы честные люди…
Шумер закрыл глаза.
— Деньги не являются мерилом человеческого труда, — заговорил он. — Они единственно являются мерилом человеческой жадности. Да, это лукавый посредник, который предлагает как бы равноценный обмен одного товара на другой через возможность судить через себя об этой равноценности. Но здесь-то, господа, и кроется грандиозный обман. Потому что наибольшей ценностью после признания за деньгами права оценивать любой товар, произведенный человеческим трудом, и даже самого человека, становятся, увы, сами деньги. А все остальное неизбежно теряет в цене, как вторичный от них продукт.
Шумер умолк, перевел дыхание. Глаза его так и остались закрыты. Ну, вот, подумалось ему, понесло.
Несколько секунд во всем вагоне было тихо. Ни рева детей, ни разговоров, ни постукиваний и поскрипываний полок и сочленений, непременных во время поездки. Ничего, словно голос пассажира, прижавшегося к перегородке и имеющего шесть рублей в кармане пальто, неожиданно подчинил и людей, и вещи своей власти.