Первое время я не понимал Риту, не понимал зачем ей нужны эти бесконечные скандалы, зачем она мучает себя и меня. Но, наконец, осознал, что жена попросту ищет причину уйти. Порвать со старой жизнью, оставив в прошлом всё: мёртвого ребёнка, мужа-неудачника, весь наш постылый, скомканный быт, в котором холодно и неуютно, у которого, как у увядшего цветка, нет будущего.
В последнее время она часто говорила фразу «я больше не могу». Ей заканчивались все наши ссоры и конфликты, случавшиеся в последнее время каждый день. Я и сейчас вижу её, роняющую эту фразу – высокую, тонкую, с нервно заострившимися чертами лица, с опущенными плечами… Этими же словами начиналась и короткая прощальная записка, которую я обнаружил однажды вечером на кухонном столе…
Редкий алкоголик может вспомнить момент, когда запил по‑настоящему. Не могу и я. Та часть моей жизни прошла незаметно, как сон, как бред, оставив по себе обрывочные воспоминания. Помню, что на какой‑то редакционной вечеринке я слишком увлёкся коктейлями, чего раньше никогда не бывало, и для меня пришлось вызывать такси. Помню вечер на даче у знакомого, где я спьяну подрался с одним из гостей – полным узбеком с широким рваным шрамом, отчётливо розовевшим на его смуглой щеке. Помню какие‑то бары и клубы, новых знакомых, то появлявшихся, то исчезавших, бессмысленные плаксивые разговоры, за которые было стыдно утром, шумные, ничем не мотивированные скандалы. Помню ещё, что однажды очень удивился, впервые обнаружив у себя на кухне целую батарею пустых водочных бутылок… Сначала друзья из деликатности обходили вопрос о моей зависимости, ожидая, что я разберусь с ней сам. Потом пытались помочь, невзначай предлагая телефоны наркологов и психологов. Наконец, со мной устали возиться, и, махнув рукой, вычеркнули из списков контактов…
Вниз с горы покатилась и карьера. Из‑за запоев я проваливал одно задание за другим, и, в конце концов, из престижного отдела расследований дошёл до службы новостей, работа в которой традиционно считается уделом молодёжи, ещё не определившейся в профессии, и неудачников, ни на что, кроме написания коротеньких заметок о происшествиях, не годных. Я оказался на ментальном кладбище слонов, в склепе для журналистов, вышедших в тираж. Но даже и на несложной хроникёрской службе продержался недолго и был, наконец, определён на самое унизительное и скучное занятие – составлять телепрограмму для пятничного выпуска.
От увольнения и, может быть, окончательной деградации, меня отделял один пьяный прогул, один скандал, устроенный с похмелья.
И этот срыв произошёл: как-то я принял на грудь в кабинете, посреди рабочего дня, и в коридоре столкнулся с Володей Шаховским – редактором моего отдела. Вообще-то Володя – отличный парень, много раз выручавший меня из беды. Однако, увидев меня пьяным на этот раз, он взбесился. Наговорил грубостей, потребовал отчёта о работе, пообещал чуть ли ни поставить вопрос обо мне перед главным редактором. Мне бы стерпеть, как уже бывало, а потом по-тихому извиниться, но то был день годовщины со смерти Светы, мои мысли вертелись вокруг ушедшей дочери, и вторжение в мир горьких воспоминаний пошлой казённой действительности до бешенства возмутило меня. Мы разругались. В пылу ссоры Володя назвал меня неудачником и профессиональным трупом, заявил, что мне не место в журналистике. Я же (и откуда во мне взялось это молодечество?) ответил ему, что при желании засыплю газету сенсациями. Разъярённый Шаховской дал пять недель на выполнение этого щедрого обещания. С условием что если ничего не выйдет, я положу заявление на стол.