Но чтобы бежать от Заратустры, должно прежде самому стать побегом — тогда пронзишь кору его изнутри.
И чтобы улететь от Заратустры, должно прежде самому стать птенцом — тогда сломаешь яйцо его изнутри.
Итак, зачем же писанное мною таково? Затем, чтобы, разорвав белые нитки, разлететься на куски и рассыпаться в прах!”
Так писал Заратустра.
Об ошибках
Был некий человек, прочитавший написанное Заратустрой и сказавший:
“Я не поборник вечных истин и не противник тонких мест. Но вот, я нашёл у Заратустры три ошибки. Что с ними делать?”
“Что это за ошибки?” — спросил Заратустра.
“Вот первая из ошибок. В главе “Об отбросах” написано у тебя, что папоротники, умирая, оставляли по себе торф. А ведь они оставляли уголь. Должно быть, Заратустра плохо знает историю Земли”, — сказал человек.
“Заратустра тогда был ещё маленьким и мало что запомнил. Поэтому спасибо за сведения из первых рук”, — ответил Заратустра, нашёл в листах ошибку и исправил её. Затем сказал он:
“Бывают ошибки, которые ещё можно исправить. Не ошибками следует их называть, но попытками или пробами”.
“Что ж, вот вторая ошибка Заратустры. “В аптеке в очереди за презервативами”, писал ты, но разве презервативы продаются отдельно от прочего? Или очередь за ними стоит отдельная?” — сказал человек.
“А разве в товарные свойства презерватива входит несгибаемость?” — ответил Заратустра. Затем добавил:
“Две ошибки рядом — это много. До того рядом, что одну из них ты не заметил, и до того много, что, считая найденные тобой прочие, это половина всех ошибок. Но тогда две ошибки рядом — это не ошибки, а новый миф. Или, если тебе так удобно, анекдот”.
“Что ж, вот третья ошибка Заратустры. “Лёд, что в зимнюю стужу скалывают ломом с покрытых им дорожек”, — писал ты. И это ошибка стиля, ибо непонятно, чем же из двух покрыты дорожки”, — сказал человек.
Заратустра взял рукопись и нашёл в ней указанное место. И слова, сказанные на это Заратустрой, были словами искренней благодарности человеку.
Благодарности — ибо то была новая задача. Слова “покрытых им” ложились в ритм, и ломать его не следовало. Заменить ли лёд наледью, стужу холодом, а “им” — “ей”? Или же “покрытых им” на “оледеневших”?
И решив эту задачу, вставил Заратустра в рукопись нужное слово и сказал так:
“Я люблю свои ошибки за то, что они вовремя приходят и вовремя уходят. И я напишу об этом”. И написал так:
“Блаженны те, кто ошибся, ибо их есть путь к совершенствованию.
Блаженны укоряемые, ибо всякий укор станет им рукою помощи — и уже есть, имеющий уши да слышит.
Блаженны совершающие всякий раз одну ошибку, ибо не совершают вторую — признать первую поражением и крахом. Воистину, каждая их ошибка — новинка на рынке ошибок!
Некоторые слышали или читали об англичанине, развесившем свои шары. Теперь к его фамилии приставлены приставки, а где их нет — числа, и пишут её на ламповом стекле.
Чем же любопытны шары этого англичанина? Тем, что служили своего рода укоризной паровому котлу. Ибо стоило ему ошибиться в давлении, как шары поднимались либо опускались на стержне, давая отмашку: вот тебе, котёл, обратная связь!
Заратустра писал как-то, что живое — всего лишь движение. Он написал — а вы и поверили? О, нет! Живое — всего лишь обратные связи.
Посмотрите: найдётся ли в мире такое живое — да и просто живущее своей жизнью, — что не развесило бы, подобно англичанину, свои шары?
Воистину, даже отхожее место в городских квартирах развесило свои шары. Ибо сливной бачок его наполняет себя, когда пуст, и не наполняет, когда полон. Так бачок живёт своей жизнью.
Однажды ко мне пришёл человек и принёс с собой своё горе. “Люди меня не понимают, — сказал мне он, — ах, я такой тонкий и такой творческий, а люди этого не ценят”.
Вы скажете, тонкое создано делать выбор и отделять? Тончайшее создано управлять, скажете вы? О, сколь многим ещё не хватает собственной тонкости, чтобы различить чужую тонкость и чужую болезнь! Ибо человек этот спутал тонкость с болезнью и творчество с кашлем и отрыжкой.
Я пошёл за этим человеком в город, и следуя за ним по пятам, видел, как наступает он на ноги прохожим. Ибо человека поглотили его тонкость и творчество. И видел я, как он наступает на грабли и как бьётся он о придорожные столбы. Ибо поглощён он был тонкостью и творчеством.
И я, забежав вперёд, бросился к человеку и обнял его, ибо видел его насквозь и чуть жалел. И воскликнул я: “О, как я тебя понимаю!” И человек, не узнав меня, отшатнулся и испуганно пролепетал: “Ты тоже врёшь. Все всегда врут”.
Воистину, и для Заратустры умер этот человек. Ибо что есть смерть как не отсутствие обратной связи?
И вот какие надгробные слова сказал я ему: “Стань унитазным бачком и паровозным котлом. Стань им — и ты воскреснешь. Иначе пусть твоя закрытость будет тебе пухом”.
И вот какие надгробные слова пишет Заратустра своим мёртвым читателям:
Станьте, о, станьте сливными бачками! Станьте паровыми котлами! Замените слово “всегда” на слово “если-то” а слово “если-то” на слово: “Бди!” Замените слово “ошибка” на слово “проба” и слово “ругает” на слово ”сообщает”. Развесьте свои шары! Иначе — пусть ваш внутренний мир будет вам пухом”.
Так писал Заратустра.
О самом неприятном
“Я написал об ошибках, о хаосе, об отбросах и мусоре, о том, что письмена мои шиты белыми нитками, и о том, что истины нет. О чём же ещё более неприятном может написать Заратустра?
О, в мире так много неприятного! А для иных и сам мир — сплошная неприятность. Куда приятнее язык: ведь все мы на нём говорим!
Сколь многие, скорбя о гибнущем мире, уповают на живой язык, носители и радетели которого они суть! Говорю вам, радетели, вы совершенно правы — язык жив. И как всё живое, не тело он, но лишь движение и обратная связь.
Говорю вам, радетели, вы правы — язык жив. И чем же в вашем живом языке обозначить движение и действие? И чем — обратную связь?
Теперь ответы на эти вопросы изучают в начальной школе. Оттого даже школьник найдёт слово “неприятность” мёртвым, “неприятное” оживающим, а “не принимает” живым. И слово “не принимает” связано с другими двумя вопросами: “кто не принимает?” и “кого или что не принимает?”
Говорю вам, читающие эти слова: что вы не принимаете, то для вас и неприятность. Но что вы не принимаете, в том вы ограничены.
Не ограничен ли не приемлющий богатства в деньгах? А не приемлющий бедности — самими деньгами?
Не ограничен ли не приемлющий хлеба в пище? А не приемлющий лицедеев — в зрелищах?
Итак, что мы не приемлем, в том мы ограничены, и то для нас неприятность. Кто из нас ныне возьмёт на себя смелость признать себя ограниченным, едва случается с ним неприятность? Истинно говорю вам: немногим достанет смелости даже признать себя трусом, что страшится признать свою ограниченность.
Много неприятностей познал Заратустра и во многом себя ограничивал. Но знание, не вошедшее в кровь — не более чем слухи. И познав неприятность, я удивлялся тому, как принял её и преступил новый рубеж.
Кому из вас неприятны ворчащие старухи? И мне — с вами, было такое время. Но теперь Заратустра — и старуха.
Кому из вас неприятны пьяные гопники? И мне — с вами, было такое время. Но теперь Заратустра — и гопник.
Кому из вас неприятны распутные женщины? И мне — с вами, было такое время. Но теперь Заратустра — и распутница.
А сколь многим неприятны те, кого толпа относит к меньшинствам! Истинно говорю — целой толпе! И Заратустра бросил вызов толпе и стаду.
Прежде всего стал Заратустра национальным меньшинством. О, сколь трудно, родившись и принадлежа к большой и к великой нации, видеть и слышать и чуять мир как нацмен! Ибо есть нации, что видят и описывают мир в трёх цветах и оттенках, и есть нации, что указуют на время лишь наречиями, и есть нации, которые не различают среди существ мужской и женский роды. Что же говорить о нации, пишущей все вещи с большой буквы, и о нации, чьи сыны и дочери пишут с большой буквы только себя! Есть даже и такой из больших народов, что названия всех вещей и существ и действий может произвести от названий половых органов — и к этой нации принадлежал Заратустра, и ко всем прочим из названных и неназванных.