— Не могу этого сделать, пока дети считают его морским коньком. Надо подождать, пока он станет обычной лошадью, какими в конце концов становятся все лошади. Пока дети не подрастут.
— Верно, — поддержал его судья. — Нельзя отбирать у детей их фантазии и продавать их. Я думаю, Бьёрну есть чем развлечься и без этого. Кому-кому, а мне-то известно, что после Нового года он заполучил два больших судна, потерпевших кораблекрушение. Не говоря уже о самых видных хуторянках и крестьянских девушках в восточной округе…
— Наш новый судья иногда выражается несколько туманно, — сказал Бьёрн из Лейрура. — Что поделаешь, говорят, он поэт.
— Стейнар, если ты надумаешь расстаться с этой лошадью, — продолжал судья, — то продай ее мне. Именно такая лошадь понадобится мне, когда будущим летом я поеду встречать его величество.
— Я не видел ни одного чиновника, который за год не превратил бы отличную верховую лошадь в обыкновенную вьючную клячу. Меня же, Стейнар, ты прекрасно знаешь, и тебе известно, что, если мне в руки попадет хорошая лошадь, я из нее сделаю еще лучшую.
Судья раскурил трубку, оставаясь сидеть в седле.
— Ты продаешь их за золото в Англию, — сказал он. — Там их отправляют в шахты, где они слепнут. Счастье той лошади, которая превращается в клячу в Исландии, не успев попасть к тебе в руки.
— Побойтесь бога, друзья мои, — вмешался Стейнар из Лида.
— Назначай любую цену, — горячился Бьёрн из Лейрура. — Если тебе нужен тес для дома, проси, пожалуйста. Меди и железа у меня больше чем достаточно, а серебра — куры не клюют. Подойди поближе и загляни.
Бьёрн вытащил из кармана куртки большой кожаный кошелек, Стейнар подошел к нему.
— Как ты думаешь, что скажут мои дети, если я променяю их сказочного коня на золото? — спросил крестьянин.
— Правильно, — сказал судья, — стой на своем.
— Если не хочешь золотом, дам тебе дойную корову, — продолжал Бьёрн. — Две, если захочешь.
— Ну, у меня нет времени заниматься пустой болтовней, — заявил судья.
— Видишь ли, мой дорогой, когда мир перестает быть чудом в глазах наших детей, не так уж много тогда остается, — сказал Стейнар. — Подождем еще.
— Будешь в настроении, бери свою лошадь и приезжай в Лейрур. Осмотрим ее вместе и хорошенько все обсудим. Ничего так не люблю в жизни, как глядеть на красивых лошадей.
— И не вздумай вести своего коня в Лейрур, — вмешался судья, — даже если он предложит тебе корову. Вернешься домой с пачкой иголок в кармане.
— Заткнись, судья! Наш Стейнар достаточно хорошо со мной знаком, знает, что я никогда не торгуюсь, покупая лошадей. Давай расцелуемся — все равно, продашь ли ты мне свою лошадь или нет.
И гости уехали.
Глава третья. Исландия на заре романтики
Жизнь Исландии в описываемые времена была далека от романтики — люди там еще не научились находить удовольствие в прогулках верхом, подобно датчанам, у которых в обычае выезжать на воскресенье в лес. В Исландии считалось просто нелепым делать что-нибудь с развлекательной целью. Датский король специальным указом упразднил все развлечения более чем сто лет назад. Танцы считались изобретением дьявола, и в стране уже несколько поколений не осмеливались танцевать. Считалось неприличным, чтобы молодые неженатые люди ни с того ни с сего наступали друг другу на ноги, если только, конечно, они не собирались обзавестись внебрачным ребенком. Жизнь должна быть полезной и умножать славу господню. И все-таки в году были праздники.
Самый торжественный наступал тогда, когда отнимали ягнят от маток. Это происходит в середине лета; в эту пору солнце светит и ночью. Днем и ночью совершается во славу господа благословенный марафонский бег вдогонку за овцами; воздух дрожит от пронзительного блеяния — ягнята жалуются на все лады. Собаки с высунутыми языками бегают круглыми сутками, некоторые совсем осипли, даже лаять не могут. Отлучив ягнят от маток, их несколько дней держат в хлеву, а потом угоняют в горы. Это большая праздничная прогулка для всех — за исключением ягнят, конечно.
Гонят их целый день и всю ночь вдоль реки, от одной вершины к другой, пока не открывается горная долина, чужие горы с чужими озерами, в которых отражается чужое небо. Это мир диких гусей, и ягнята все лето будут делить с ними дары большой пустоши. Здесь сказывается холодное дыхание глетчера, и, почуяв его, Снати втягивает носом воздух и фыркает.
Хозяева Лида и соседних хуторов отгоняют в горы овец сообща. Иногда в этот поход берут с собой женщин. Бойкие служанки с нетерпением ждут этого праздника еще с осени — женщины страдают от однообразия куда больше, чем мужчины; увязываются и подростки, часто совсем маленькие мальчишки. На этот раз здесь был светловолосый паренек из хутора Драунгар — тот, что рыбачил один сезон в Торлауксхёбне; по пути домой он тогда ночевал в Лиде. Живет он ближе к востоку — там, где в горах образовались ущелья. В тот год как раз конфирмовали маленькую Стейну. Чтобы отпраздновать это событие — ведь его девочка стала совсем взрослой, — отец разрешил ей сесть верхом на Крапи, чего раньше он никогда не позволял. Он рассчитывал, что лошадь не помчится вскачь — она будет следовать за понуро бегущими ягнятами.
Любовь, как мы понимаем ее сейчас, еще не была завезена в Исландию. Люди соединялись без романтики, по неписаному закону природы и в согласии с немецким пиетизмом датского короля. Слово «любовь» сохранилось в языке, но, видимо, как наследие старых, далеких времен, когда оно имело какое-то совсем иное значение; возможно, оно применялось к лошадям. Но тем не менее, как уже говорилось, природа брала свое, и если парень и девушка не приметили друг друга во время длинных немецких проповедей о благочестии или при угоне овец в горы, под блеяние, громче которого не услышишь ни в каком другом месте в мире, то, когда они летним днем вместе вязали сено, избежать соприкосновения было невозможно. И хотя страстный монолог мог звучать лишь в душе, а самое большее, что могли сказать поэты о своих личных чувствах, — это выразить презрение к судьбе, и в те времена у людей все было на своих местах. И даже при скупом языке жестов и сбивающих с толку речах удавалось сохранять вполне естественную нормальную жизнь во всей округе.
Дочка крестьянина из Лида ни разу не взглянула на паренька, она смотрела в другую сторону. Но на своем скакуне она сидела очень уверенно, будто всю жизнь ездила верхом. Когда они поднялись так высоко в горы, что Снати принялся фыркать, перед их взором открылось огромное озеро, залитое солнечным закатом, потянуло волнующей прохладой. Вдруг парнишка подъехал к девочке.
— Ты этой весной была у пастора?
— Я опоздала на полгода. Я могла бы пройти конфирмацию осенью, но тогда еще не хватало немножко до срока.
— Когда я заглянул к вам, возвращаясь домой с рыбной ловли, я не поверил своим глазам.
— Да, я стала большой и безобразной. Одно утешение — я чувствую себя еще маленькой.
— У меня еще в запасе время повзрослеть и набраться ума. Но я уже многому научился на море.
— А я еще верю в самые невероятные вещи, — сказала девочка. — И многого не понимаю.
— Послушай-ка, — вдруг сказал паренек, — дай мне посидеть на твоей лошади; мы сейчас за холмом — твой отец не увидит.
— Ишь чего захотел! Не хватало отдать тебе лошадь здесь, в горах, где озера! Это же водяной конь!
— Водяной?
— А ты не знаешь?
— Что-то я не вижу, чтобы копыта у него были вывернуты…
— Я же не сказала, что он настоящий водяной. Он только наполовину волшебный. Послушай, нас, кажется, зовут?
— Мы скоро продолжим наш разговор. Я приеду навестить тебя, — сказал он.
— Нет, ради бога, не приезжай, я боюсь. К тому же ты совсем меня не знаешь, и я тебя тоже.
— Я не сказал, что заявлюсь сразу же. Не сегодня, не завтра. И не послезавтра. Может быть, когда тебе исполнится семнадцать лет. Я тогда тоже буду совсем взрослым. Надеюсь, вы не расстанетесь с этим конем и не отдадите его Бьёрну из Лейрура к моему приезду.