– Ради такого случая я сочиню мессу, – сказал Леопольд.
– Л разрешит ли архиепископ? – усомнилась Анна Мария.
– В честь моего собственного сына?! Ну, конечно! И потом я сочиню мессу и в честь его светлости.
– Дай мне ребенка, Леопольд.
Он осторожно положил ей на руки младенца, нежно поцеловал и повернулся к окну, выходившему на узкий задний дворни. Каждый раз при виде полоски неба, светлеющей за окном, он чувствовал себя узником и приходил в раздражение. Его научили воспринимать мир таким, каков он есть, и все же с некоторыми вещами было трудно мириться. Если вспомнить, что отец его был скромным переплетчиком – в Аугсбурге и что до него музыкантов в семье не было, он поднялся необычайно высоко, однако бывали моменты, когда Леопольд Моцарт сомневался, получит ли он когда-нибудь должность капельмейстера – слишком уж велико было итальянское засилье в Зальцбурге. Спальня вдруг показалась ему оскорбительно убогой. Ненавистными стали скрипучие дощатые полы, скудное освещение.
Анна Мария, заметив, что муж вдруг помрачнел, огорчилась.
– Леопольд, ты не обиделся на меня? – прошептала она.
– За что?
– Ты достоин того, чтобы стать капельмейстером. Архиепископ Шраттенбах относится к тебе с уважением. Ты прекрасно исполняешь свою работу.
Анна Мария слишком добрая, с горечью подумал он, ждет от всех людей только хорошего, даже от князя-архиепископа, по сам-то он не столь наивен. Кое-кому не составляет труда гнуть спину перед кем угодно, а для него это настоящая пытка. Леопольд был ревностным католиком, но мало кого любил из духовных лиц; он был искренним сторонником архиепископа Шраттенбаха и императрицы Марии Терезии, но его возмущало, что они отдают предпочтение итальянским музыкантам. Он жил музыкой, но и они утверждали, что любят музыку, – только разве это меняло что-нибудь для его сына? Будь ты хоть семи пядей во лбу, мир создан на потребу аристократов и духовенства. Дома поместной знати и церковных сановников располагались поблизости от Резиденции архиепископа, от собора, где служил Леопольд, и от других церквей, группировавшихся вокруг собора.
Леопольд знал их все наперечет: церкви св. Михаила, св. Петра, св. Каэтана, св. Эрхарда, францисканская церковь и, наконец, Университетская церковь позади их дома. Аристократы знали, где власть и сила. Они называли эту тесную группу строений «Городом суверена» и считали посторонним всякого, кто жил за его пределами. Даже та часть Зальцбурга, где жили Моцарты – пусть на той же стороне реки Зальцах, – пренебрежительно именовалась «Городом бюргеров», и никто из аристократов или церковных сановников не снизошел бы до того, чтобы поселиться на одной из его узких, извилистых темных улиц.
Да и квартира, которую они снимали, была не слишком удобна, что бы там ни говорил владелец дома Лоренц Хагенауэр. Хагенауэр, занимавший первый и второй этажи, частенько напоминал Леопольду, что ни у одного музыканта в Зальцбурге нет такой хорошей квартиры. Однако взбираться на третий этаж не так-то легко – каменная грязная лестница была холодная и темная, а кухня с открытым очагом такая древняя и примитивная, что Леопольд Моцарт иногда чувствовал себя прямо-таки пещерным жителем.
Леопольд вышел в гостиную. Он просил своего знакомого, доктора Баризани, присутствовать при родах, но доктор так и не явился, и Леопольд сомневался, придет ли тот вообще, ведь только аристократы могли рассчитывать на подобные услуги. Его досада возросла, когда он выглянул из окна на Лохельплац в надежде увидеть там запоздавшего доктора. Маленькая площадь была темна, как склеп.
Младенец вел себя так тихо, что у Леопольда от тревоги за него ныло сердце. Будет чудо, если ребенок выживет. И тут вдруг раздались шаги.
Сильвестр Баризани шел к Моцартам с неохотой. Конечно, Леопольд – его приятель, однако хорошая камерная музыка – такая редкость в Зальцбурге, да и архиепископ мог обидеться, если б он ушел, не дослушав концерта. Он и так сделал Леопольду одолжение, согласившись прийти, – ведь в Зальцбурге всех детей, за исключением дворянских, принимали повитухи. К тому же доктор Баризани считал, что, какие бы усилия ни прилагал врач, жизнь или смерть ребенка – дело случая. И тем не менее на длинном унылом лице доктора появилось подобие улыбки, когда он поздравил супругов с рождением сына.
Леопольд спросил:
– Как вы считаете, он выживет? Есть у него возможность?
– Такая же, как у всех. – Доктор пощупал высокую кафельную ночь в спальне – теплая ли она, бросил взгляд на окна, убедился, что комната хорошо проветривается. И только настойчивость Леопольда заставила его обратиться к младенцу.
– Так как же? – спросил Леопольд, вновь охваченный беспокойством: слишком уж озабоченный вид был у доктора.
– Я уже сказал, у него такая же возможность, как у других,
– Вы считаете, он все-таки может умереть?
– Все мы можем умереть – в любую минуту.
– Разумеется. Но ведь дети-то мрут у нас ужасно.
– Ребенок не крупный, может быть, немного слабенький, но, в общем, как я сказал…
Леопольд переменил тему:
– Удачный был концерт?
Ваше отсутствие чувствовалось. Архиепископ считает, что Бруиетти играет плохо.
– Вы, видимо, хотите сказать, господин доктор, что на этот раз его светлость не мог пожаловаться на то, что исполнение чересчур немецкое, – саркастически заметил Леопольд, – а следовательно, варварское?
– Его светлость сказал, что исполнение было зальцбургским и даже хуже того.
– Он был недоволен моим отсутствием?
– Пожалуй. Вы ведь знаете, он любит, чтобы музыка исполнялась как следует.
Анна Мария, видя, что постепенно все улаживается, воспрянула духом.
– Доктор, вы должны попробовать, какие замечательные пирожки готовит наша Тереза, – сказала она.
Пока Тереза, пожилая служанка Моцартов, накрывала на стол, Леопольд обратил внимание доктора на то, что у младенца пальцы музыканта.
– У него самые обыкновенные пальцы, – ответил доктор Баризани.
Но Леопольд продолжал рассматривать пальчики младенца, словно в них была заложена какая-то своя жизнь.
На следующий день Леопольд окрестил ребенка в соборе. Для этого собора – центра музыкальной жизни Зальцбурга – он написал несколько значительных вещей, исполнявшихся во время литургии. Собор с его величественными башнями-близнецами, барочным великолепием и знаменитым органом был для него вторым домом. На улице стоял пронизывающий холод, но присутствие друзей согревало Леопольда. Церемония крещения прошла гладко, и понемногу его мрачные предчувствия рассеялись. Он с гордостью записал в церковной книге: «Иоганнес Хризостомус Вольфгангус Теофилус Моцарт, родился 27 января 1756 года. Отец: Иоганн Георг Леопольд Моцарт, родился 14 ноября 1719 года в городе Аугсбурге.
Мать: Анна Мария Пертль Моцарт, родилась 25 декабря
1720 года в городе Санкт-Гильгепе.
Сестра: Мария Анна Вальбурга Моцарт, родилась 30 июля 1751 года в городе Зальцбурге».
Но, заворачивая младенца в теплое шерстяное одеяльце, чтобы защитить от январской стужи, он испытывал некоторое беспокойство. Когда Леопольд объявил, что его сын должен стать музыкантом, аббат Буллинтер возразил:
– Безнравственные слова. Он станет тем, кем ему от бога быть предначертано.
– Конечно, – согласился Леопольд. Кто же станет противоречить важному духовному лицу, пусть даже своему другу? И все же он думал, что этот приземистый пожилой иезуит неправ. Поэтому, когда Буллингер сказал: «Мальчику посчастливилось, что он родился в Зальцбурге – это такой прекрасный город», – Леопольд подумал: все зависит от того, что сможет получить здесь Вольферль в смысле музыки.
Первым воспоминанием Вольферля был звук органа. Это случилось во время церковной службы два года спустя. Раздались громоподобные, оглушительные звуки, от которых у него заболели уши. Он побледнел и расплакался.