— Вот почему ты бездельничаешь денно и нощно вместо того, чтобы хотя бы поправить собственный дом!
— Я не умею чинить крышу и стены. Я умею только изгонять демонов. Но то, что мой дом в таком жалком состоянии, мешает мне. Я до сих пор не могу привести себя в состояние полной готовности. Я постоянно отвлекаюсь. И я не могу зажечь свою свечу…
— Засунь эту свечу себе в жопу! — прорычал староста.
Перед тем как в гневе удалиться, он наподдал ногой некстати подвернувшуюся книгу. На протяжении этой сцены Ман стоял недвижно, во все том же учтивом полупоклоне, но на лице его застыла гримаса нескрываемого презрения.
10
— Ты, гнусный придурок, — сказала старуха Ай необычайно ласково. — Куда тебя опять понесли демоны?
Фа пожал плечами.
— Не знаю, — сказал он задумчиво. — Наверное, в соседнюю, деревню. Мне скучно здесь. Все же десять лет и зим на одном месте — огромный срок.
Утро, рассвет — стаи черных ворон, Вечер, закат — стаи черных ворон…[2]Я всем надоел, и мне все надоело. Каждый день — одни и те же лица. Одни и те же слова. Одни и те же укоры. Мол, Фа — дармоед, пустослов, пьяница. Будто я пью больше других. А хотя бы и больше! Ведь никто не виноват в том, что я знаю столько слов, сколько никто другой в этой паршивой деревне.
— И ты хочешь прослыть мудрецом в другом месте? — фыркнула старуха.
— Быть может, там никто не знает еще, что Фа — пустяковый человек. — Он помолчал, потуже увязывая мешок с небогатыми пожитками. — Быть может, я еще успею хоть разок начать все сызнова.
— Чем тебе не по нраву жизнь прежняя? — окрысилась старуха. — Сыт и пьян, одет, обласкан… Или это Большой Ман сбил тебя с панталыку своими речами?
Фа засмеялся.
— Да уж, речист Большой Ман просто на диво, — сказал он.
Старуха глядела на него, и ей хотелось плакать. Она обратила свой взгляд в собственную душу, чтобы подыскать особенно добрые слова, которые могли бы удержать Фа, вынудить его остаться.
— Ты, засранец, — наконец произнесла она. — Небось уворовал у меня чего-нибудь?
— Ага, — признался Фа. — Чайник и мешочек меди. Прощай, матушка.
Он нахлобучил поношенную четырехугольную шляпу, поклонился и покинул веранду.
— Тигр съест тебя! — крикнула старуха Ай.
— Тигры не питаются дерьмом, — откликнулся Фа, не оборачиваясь.
— Но ведь на тебе не написано, что ты дерьмо, — проворчала старуха. — Что работящему человеку в тягость, дикому зверю — в радость…
Она ушла в кухню, испытывая непривычное чувство душевной пустоты. Как будто умер кто-то особенно близкий, не сказав прощального слова, не отпустив грехов, не обещав передать поклон тем, кто удалился к Желтым истокам еще раньше. Хотя не было случая, чтобы Ай горько убивалась по своим покойникам… Не понимая, что с ней происходит, старуха разбила две почти новых чашки, накричала на кошку Крысу и попусту оттаскала за волосы Мандаринку.
Пустяковый же человечишко Фа, выйдя за деревню, ощутил небывалую легкость на сердце. Ему хотелось не идти, а бежать вприпрыжку. Словно он вдруг скинул с плеч долгие годы гнувший его к земле и в то же время совершенно никчемный гнет. На протяжении примерно четырех ли[3] пути он распевал во все горло любовную песню на тангутском языке, сбиваясь и с хихиканьем припоминая стершиеся за ненадобностью слова. Потом с чувством продекламировал строфы эпической поэмы собственного сочинения, которую затеял во славу государя еще в бытность свою столичным студентом. В особо возвышенных местах он, никого уже не стыдясь, обливался слезами умиления.
Иногда он вступал в спор, то мысленно, то вслух, с кем-то незримым.
— Конечно, — бормотал Фа. — Куда тебе тягаться со мной в болтовне? Ты ни в чем не убедил меня. Ты просто сидел и смотрел на меня с презрением. Потому что это единственное чувство, какое можно питать к людям вроде меня. Даже не так… Ты смотрел на меня, как будто я — лучина, которую неведомо кто из наилучших побуждений выстрогал из драгоценного красного дерева. И теперь я догораю, обращаясь в бесполезную золу и пепел. А тебе невыносимо жаль, что дерево употреблено столь неподобающим способом…
Тигр все это время брел за рассуждавшим вслух Фа, с любопытством внимая странным звукам, извлекаемым человеческой гортанью. Рычанье — не рычанье, мурлыканье — не мурлыканье. Так, невесть что. Глупость какая-то… Когда ему наскучило это занятие, он обогнал свою жертву, выбрел на дорогу в полусотне шагов перед ней и встал, туго нахлестывая себя хвостом по бокам. Его глаза светились равнодушной желтизной, из-за слегка разомкнутых клыков рвалось низкое клокотание.