— Мастер Лэй по прозвищу Повелитель Грома, — сказал Ман.
— Не помню такого, — пробормотал Фа заплетающимся языком. — Я учился у многих мудрецов, и почти все они называли себя мастерами. И по меньшей мере половина претендовала на то, чтобы носить титул Повелителя чего-то там эдакого. Повелитель Ветров. Повелитель Туч… Когда я брошу пить и заведу себе ученика, пускай он называет меня — мастер Фа, он же Повелитель Дерьма… Почему нет? Я умею читать на десяти языках и писать на восьми. Вот только кому это нужно здесь?
— Например, господину старосте, — предположил Ман.
— Старосте? — переспросил Фа и захихикал. — Конечно… Но я не люблю сидеть весь день в душной хижине и разбирать чужие каракули. Я люблю писать свои каракули. И пусть их разбирает кто-то другой.
— Господин Фа сочинил много книг? — осведомился Ман.
Пустяковый человек Фа, сразу не разобрав обращенных к нему слов, еще какое-то время бухтел:
— …У меня от долгого сидения сводит задницу, а у господина старосты задница большая и мягкая, не в пример моей, костлявой, вот пусть он ее и просиживает…
Потом выпучил пьяные глазки и разинул щербатую пасть.
— Вы назвали меня господином? — спросил он потрясенно.
— Как же прикажете вас называть? — равнодушно пожал плечами Ман. — Мы ничем не отличаемся. Вы учились в городе — и я тоже. Мы сидим и пьем чай на одной и той же веранде. И в свой срок тела наши ожидает одинаковый конец. О чем вы тут и рассуждали некоторое время тому назад.
— Хм. — Фа высосал еще одну чарку и напыжился, изготовясь соврать нечто значительное. — Вне всякого сомнения… — Он поймал на себе изучающий взгляд Большого Мана и обмяк. — Я сочинил не так много. Если быть честным, то все мое творчество сводится к паре скабрезных стишков на стене отхожего места. Соблаговолите выслушать?
В чертогах сих от скорбей избавленья жду, Чтоб сызнова хватать красотку за…И я кривил душой, говоря, что люблю писать свои каракули. Я люблю сидеть на этой веранде и пить вино. Даже если это безбожно холодный «Поцелуй красавицы». Где вы видали, чтобы красавица дарила столь леденящий поцелуй?.. Голова моя набита знаниями, которые никому и никогда не пригодились. И пока я сидел вот здесь и пил вино, почти все они были унесены ветром. Зачем я учился?!
Ман молча разглядывал пустякового человека.
— Я больше не буду сидеть на этой веранде, — сказал он наконец.
— А чего вы так опасаетесь, господин? — засмеялся Фа. — Что за сокровище упрятано в сундуке вашего драгоценного черепа, коль вы так дрожите за его сохранность? И существуют ли в природе сокровища, за которые надо цепляться в этой жизни?
— Существуют, — буркнул Ман, поднимаясь. — Это как сам решишь: либо хранить, либо нет.
— Эй, старуха! — заорал Фа. — Послушай-ка, что сказал господин Ман перед тем, как уйти! В точности те же слова, что и я десять лет назад, когда после возвращения из города впервые очутился в деревенском кабаке. Охо-хо…
Обычно деревенские собаки Встречают злобным лаем незнакомца. Чернить людей, талантом одаренных, — Вот свойство подлое людей ничтожных[1]И чем же еще в этом хлеву заниматься умному человеку, у которого все умение сосредоточено в голове, а не в руках, и который никому здесь не нужен, и которого даже за человека-то не почитают, как не пить?
— Господин Большой Ман забыл расплатиться! — завопила старуха Ай, опрометью вылетая с кухни.
— Он не забыл, — сказал Фа, еле ворочая языком, и ткнул грязным пальцем в раскатившиеся по деревянному блюду монеты. Обращаясь к самому себе, обычному своему собеседнику и сотрапезнику, спросил: — Что, если я стяну одну из этих монеток?
— Жаль, что он так скоро ушел, — сказала Ай. — А я уж надеялась, что он хоть чем-то похож на прежнего Большого Мана.
— Уповала, что он прижмет тебя в закуточке? — хохотнул Фа.
— Зачем меня? — возразила старуха. — На то у меня есть внучка. А я нынче гожусь только для таких засранцев, как ты.
6
Посреди ночи Ман проснулся и сел, подобрав под себя ноги. От голой земли исходил мертвящий холод. Сквозь прорехи в крыше светились неровные лоскутья Серебряной Реки. За деревней перекликались мелкие ночные демоны.
Ман натянул на плечи лохмотья дорожного плаща и съежился, лязгая зубами. Страха он не испытывал: Ремесло не допускало таких чувств у своего обладателя.
— Тысяча болезней, — тихонько выбранился Ман.
Проводя все время в одиночестве, он иногда позволял себе такую роскошь — поговорить вслух с самим собой.
— Так дальше нельзя, — бормотал он. — Эта проклятая крыша… эти стены… я не могу работать, когда солнечный глаз падает на мои снаряды, а пыль обращает самый убийственный яд в раскисшую болотную жижу. Я становлюсь ни к чему не годен. И эти болваны… как они не могут понять, что мне нужен добротный дом?! У которого на месте крыши — крыша, а не изношенное сито! И стены…