— Пробоина ликвидирована!
И так везде, на всех катерах: условный противник, условные повреждения, условное их устранение — и доклад. Только тон докладов разный. Если Копылов и некоторые другие играют, порой даже добавляя отсебятину вроде того, что видят танки или плавающую мину, то другие отвечают ворчливо, и за их уставными ответами видна плохо замаскированная мысль: «Да скоро ли ты отстанешь от нас? До чертиков все это надоело!»
— Игрушечки для детей младшего возраста, — не то спросил, не то подвел итог Норкин.
— В зубах навязло, — ответил Чигарев, потирая рукой замерзшее ухо.
— Значит, долой боевую подготовку?
— Зачем всю боевую подготовку? — вмешался в разговор Гридин. Он уже вылез из снега и теперь стоял между командиром дивизиона и начальником штаба. — Любому из нас надоест, когда изо дня в день будешь слушать одно и то же. Каждый знает, что в носу корабля форштевень, а мы настойчиво доказываем это!.. Кое-что и долой придется… Спасибо говорить надо, что они ещё играют, а не посылают нас подальше!
Возразить Гридину было нечего. В душе Норкин и сам был на стороне матросов. Ему тоже давно надоело ежегодно говорить на командирской учебе о том, что основная задача тральщиков—уничтожение минных полей. Заменить бы все это надо, но чем? Да и разрешит ли вышестоящий штаб? Ведь он прислал планы боевой подготовки.
Норкин прошелся между катерами и заметил ещё одну особенность: вместе с ним перемещался и центр учебного боя. Там, где он находился, команды раздавались чаще, доклады сыпались один за другим, но зато сзади все погружалось в сонную дремоту.
— Давай отбой, Владимир Петрович, — наконец сказал Норкин. — Вы, товарищи офицеры, можете идти к себе, а я ещё к Мараговскому загляну. Пойдешь, замполит, со мной?
Офицеры, козырнув, ушли, а Норкин с Гридиным, осторожно ступая по обледеневшим поперечинам трапа, поднялись на палубу катера. Он, поднятый на клетки, казался непривычно высокобортным.
Норкин огляделся. Здесь все знакомо до мелочей: и уже зачехленные пулеметы, и прямоугольник рубки, и каждый подернутый инеем кнехт, и каждый лист палубного настила. Все напоминало о недавних боях на Волге, о товарищах, и Норкин, обняв Маратовского за плечи, сказал просто, по-товарищески:
— Дай в кубряк свет, Даня, и пойдем туда.
— Есть, — ответил Маратовский, и голос его дрогнул, зазвучал для Гридина непривычно ласково.
Втроем они спустились в кубрик. Яркий свет переноски заливает серебром борта, покрытые инеем. Иней везде: на бортах, на стеклах иллюминатора, на матросских рундуках, на зеркале, прибитом к носовой переборке, космами свисает с потолка. Пар от дыхания клубится, расползается в стороны, чтобы через мгновение превратиться в блестящие кристаллы. Сели на рундуки.
— Как живешь, Даня? — спрашивает Норкин.
— По-прежнему, — отвечает Маратовский, и Гридину кажется, будто мягче звучит его голос, будто дрогнули морщинки на его обветренном лице.
— Ну, как говорится, и слава богу, — оживленно подхватывает Норкин. — А я уж было подумал, что ты забыл о семье.
Гридин вздрагивает от неожиданности. Как нетактично поступает комдив, растравляя больное место!.. Мараговский наклоняет голову и исподлобья выжидающе смотрит на Норкина, а тот продолжает как ни в чем не бывало:
— Говорят, даже следов жены не ищешь. — И вдруг резко, стукнув кулаком по столу — Фашистов бить собираешься или нет? Если нет — живо спишу на базу к Чернышеву!.. Не боевой корабль, а похоронное бюро! Ни одной улыбки!
Лицо Маратовского потемнело, вздрогнули ноздря. Гридин ждал вспышки, но Маратовский молча выслушал гневную речь Норкина. Только острый кадык судорожно двигался над воротником полушубка. И тут Гридин понял, что Норкин взял правильный тон: только так — дружески и гневно — давно следовало поговорить с глав-старшиной. Нет, не в слезливом соболезновании нуждался Маратовский. Ему не хватало вот этой грубоватой ласки.
А Норкин все говорил. Он напомнил и пьянку на Волге, и прыжок Копылова с поезда, и сегодняшние учения.
— Разве так нужно проводить учения? — гневно спрашивал Норкин. — Ты командир, и сделай так, чтобы во время учений матрос юлой вертелся, башкой думал, а не выкрикивал, как попугай, давно заученные слова!.. Понял, Данька?
— Так точно, понял…
— То-то, — Норкин помолчал и вдруг спросил опять просто, как товарища — Обиделся?
— Никак нет.
И снова Гридин почувствовал, что между этими двумя людьми большая внутренняя связь. Маратовский не улыбался, не лез целоваться, отвечал официально, сухо, но чувствовалось, что беседа приятна ему.
— Старший лейтенат Гридин вместе с тобой сегодня пойдёт в город. Ищите, — закончил Норкин, вышел из кубрика и спустился с катера на землю.
Маратовский по-хозяйски обошел катер, проверил шнуровку чехлов, задрайку люков и лишь после этого пошел в столовую.
Работы у всех оказалось неожиданно много, и дни первого месяца, как пули, пролетели быстро и незаметно. Боевая подготовка шла почти по старому плану, но теперь никто не играл. Около катеров появился ящик, одна из стенок которого была покрыта самыми различными отверстиями с ровными или рваными краями. Из этих отверстий во время учений, как из настоящих пробоин, хлестала вода. Ее упругая струя, вырываясь из-под щитов, обжигала руки, лица матросов, серебристой хрупкой кольчугой покрывала их шинели, полушубки, но люди работали, боролись с ней, и в конце концов она, обессилевшая, сдавалась, никла, исчезала. Лишь ледяные слезинки, прилипшие к металлу, напоминали о ней.
Пока одни боролись с водой, другие работали в клубах дыма на пустыре, что раскинулся сразу за казармой, где во время почти каждой тревоги горела ветошь, смоченная бензином или пропитанная соляром. Хочешь или не хочешь, а тушить ее надо, и матросы яростно набрасывались на нее с песком, войлоком и плетеными матами.
— Капитан-лейтенант Огонь идет! — говорили матросы, завидев Норкина. Он знал об этом прозвище, знал, что кое-кто даже из офицеров недоволен им, считает его нововведения ненужными, самодурством, но ничего не говорил и лишь украдкой посмеивался: он добился своего. Матросы стряхнули с себя сонную одурь и самое главное — научились так быстро заделывать пробоины и тушить пожары, что Норкину пришлось спрятать часы в карман и взять в руки секундомер.
Не обошлось и без открытых столкновений. Однажды дивизионный механик инженер-капитан второго ранга Карпенко прямо сказал Норкину:
— Не люблю, когда над народом издеваются! Матросам сейчас перед боями отдых нужен, а пробоин и пожаров у них впереди ещё хватит!
— Вы это только мне говорите или и с матросами также? — спросил Норкин и вспомнил, что именно этот вопрос задал ему Кулаков ещё в сорок первом году, когда у Норкина, ещё лейтенанта, с языка сорвалось проклятое слово «окружение»..
Карпенко пожал плечами и ничего не ответил. Он вообще недолюбливал нового комдива. Мальчишка! Давно ли ленточки носил, а уже дивизионом командует! Правда, и Чигарев не из старых, но тот хоть молчал, не вводил новшеств, а этот… Тоже мне Суворов нашелся!..
Подобные высказывания Норкину уже приходилось выслушивать неоднократно. И не то Хько от Карпенко. Многие пытались прикрыть свою лень словами заботы о человеке. Сначала Норкин прислушивался к ним, придирчиво проверял себя, но потом пришел к твердому убеждению, что так говорить могут люди недалекие или дорого ценящие только свое личное спокойствие. Об этом он прямо и сказал Карпенко. Тот, смуглолицый, с чуть заметными оспинками на широком лице, медленно прикрыл веками маленькие черные глаза, посидел так несколько секунд, потом поднялся, одернул китель и спросил подг черкнуто официальным тоном:
— Разрешите идти, товарищ капитан-лейтенант?
Конечно, Норкин его не удерживал, и Карпенко, повернувшись, как новобранец, вышел из кабинета. Даже его мерно покачивающиеся широкие плечи выражали презрение. Они словно говорили: «Ты ещё в пеленках лежал, когда я служить начал. Тебе не учить меня, а молиться на меня надо!»