— Кому сказано — не мешать?!
— Теперь валенки! — невозмутимо командовал Чернышев, и, как по мановению волшебного жезла, на ногах Норкина оказались валенки.
— Оставите вы меня в покое или нет? — взревел Норкин.
— Еще кружечку выпейте.
Норкин залпом осушил вместительную кружку водки, придержал дыхание, поморщился и уже спокойнее спросил у радиста:
— Связался с Гридиным?
— Готово, товарищ капитан третьего ранга. Норкин выхватил у него микрофон и закричал:
— Гридин, Гридин!.. Какого дьявола ты там мудришь? Я требую от тебя конкретной обстановки, а ты мне шлешь обтекаемую фразу!
Гридин, должно быть, начал говорить, оправдываться, так как Норкин замолчал и лишь сопел, зло глядя на микрофон, — Я тебе, когда вернешься, голову оторву! — наконец отрывисто бросил он, выпрямился и тут увидел Никишина — Пришел? Все в порядке? Где Чигарев?
— Комдив болен, — ответил Никишин, вытягиваясь. — Который день лежит.
Норкин поморщился. Жалко Чигарева. Сырая осень, резкая смена температуры в кубрике — все это доканало Володю. Слег окончательно. Нет, видно, не командовать дивизионом с таким здоровьем.
— А я прибыл, все в порядке.
— Немедленно сниматься. Сам с тобой пойду.
Темно. Почти не видно узких разводий между льдинами. Катер фактически идет на ощупь. Впереди — кажется, за следующим поворотом реки — отрывисто лают пушки бронекатеров. Стреляют редко, будто огрызаются.
— А у меня, Саша, Ястребкова убило, — неожиданно говорит Норкин. — Понимаешь, прямое попадание, взрыв боезапаса — и нет катера!.. Меня в воду сбросило… Пошел прикурить на камбуз, а он в это время и влепил…
Никишин не отвечает. Соболезнование не поможет. Да и непонятно, удивляется или радуется комдив, что именно в это время ушел прикуривать.
— А Лешенька-то мой тоже отчудил! — перескакивает Норкин на другой волнующий его вопрос. — Я у него запрашиваю по рации как дела, а он отвечает: «Деремся по-гвардейски!» Каково, а? Догадывайся комдив сам, то ли он погибает, то ли побеждает по-гвардейски!
Дверь рубки распахивается, появляется Жилин и торопливо говорит, забыв даже спросить разрешения обратиться:
— Товарищ мичман! Лед забил приемник! Мотор перегревается!
Какая-то шальная мина рвется, ударившись о лед.
— Нельзя останавливаться, Жилин, нельзя, — говорит Норкин. Он не кричит, не приказывает, но тон у него такой, что сразу становится ясно: останавливаться нельзя.
— Разрешите идти? — спрашивает Жилин.
— Там последние снаряды расходуют, — говорит Норкин.
Жилин закрывает дверь рубки и одиноко стоит на палубе. Да, останавливаться нельзя. Но ведь и идти на перегревшемся моторе тоже нельзя. Где же выход?
Конечно, можно тянуть, мотор терпит. А потом что? Лазаря петь? Заглохнет мотор — тогда смерть. Затрет льдом катер и потащит за собой. Где он остановится? Кто воспользуется его снарядами?
Весь катер окутан паром…
Жилин спустился в машинное отделение. Молодой моторист, прибывший с последним пополнением, выжидающе смотрит на своего начальника и, желая предупредить его приказание, берется за рычаг, чтобы выключить мотор. Жилин нагибается, выхватывает из гнезда большой гаечный ключ, заносит его над головой ничего не понимающего моториста и кричит:
— Только тронь!
Моторист шарахается в сторону. Жилин смотрит на мотор, прикладывает руку к его кожуху и тотчас отдергивает ее.
— Без меня не самовольничать! — грозит Жилин мотористу и уходит.
Норкин и Никишин, вглядываясь в сверкающие впереди вспышки выстрелов, настороженно прислушиваются к шуму мотора. Нет, с ним пока все в порядке. Вроде бы даже лучше стал работать.
Прямо по курсу катера обозначился темный силуэт. Норкин выскочил из рубки. Так и есть, глаза не обману* ли его: один из бронекатеров выходит из боя.
— На бронекатере! Подойти к борту! — кричит Норкин.
Но бронекатер и сам подворачивает к тральщику.
— В чем дело? Куда идете? — спрашивает Норкин.
— Снарядов нет.
— Принимай боезапас! — командует Норкин и удивляется: почему-то все матросы бегут на корму тральщика, почему-то никто не спешит выполнить его приказание. Норкин тоже направляется туда.
На палубе тральщика лежит человек. Его волосы, туловище покрыты ледяной корочкой. Руки опущены в воду, словно ловит он там что-то.
Пестиков и Копылов бережно подымают его, завертывают в полушубок, несут в машинное отделение. Норкин узнает Жилина и понимает все: Жилин руками очищал приемник ото льда.
Ящики со снарядами исчезли в башне бронекатера. Норкин спустился в машинное отделение, подошел к Жилину. Тот лежал около теплого мотора и ласково и немного виновато смотрел на толпящихся моряков. Норкин протянул руку и тотчас опустил ее: обе руки Жилина — как белые куклы.
— Спасибо, Жилин, — тихо и проникновенно сказал Норкин.
Жилин заморгал веками, слабо улыбнулся и ответил:
— Стоит ли… Свои люди…
Многое хотелось сказать, но время подгоняло, и Норкин, простившись с командой тральщика, перешел на бронекатер. А еще через секунду оттуда донесся его приказ:
— Вперед, гвардия!
Замерзли реки в Польше — остановились катера Днепровской флотилии. Не похожа была эта зимовка на все предыдущие: всего два месяца. Да и не могла она продолжаться дольше. Дело в том, что американцы и англичане, всевавшие в Западной Европе, получили крепкий удар в Арденнах и, чтобы спасти их от разгрома, советские войска вновь начали наступление, наступление мощное, всесокрушающее. Висло-Одерская, Сандомирско-Силезская, Восточно-Прусская и Будапештская операции создали все ус-ловия для решительного удара в сердце фашизма — по берлинской группировке врага.
Подготовка к этому наступлению началась в феврале, когда войска первых Белорусского и Украинского фронтов вышли на реки Одер и Нейсе. Готовились быстро, но основательно: враг тоже не спал, он тоже стягивал к Берлину силы, укреплял его. Огромный город опоясали три оборонительных полосы глубиной в 20–40 километров; каменные здания немецкие инженеры превратили в мощные опорные пункты; вросли в землю огневые точки, сделанные из железобетона и брони; поперек улиц города легли баррикады, за которвши и около которых притаились солдаты с фаустпатронами; мины, колючая проволока, надолбы, волчьи ямы подстерегали наступающих на каждом шагу; около миллиона вооруженных до зубов гитлеровцев хотели дорого продать свою жизнь.
В апреле советские войска были готовы к удару. Под Берлином командование советскими войсками сосредоточило крупные войсковые соединения, 41 600 орудий и минаметов, более 6 300 танков и самоходных орудий и 8 000 самолетов.
Приготовилась вместе с армией к решительному штурму и Днепровская флотилия. Она пополнилась людьми, техникой и вышла к Кюстрину, откуда и намеревалась ударить в назначенный час. Здесь же стояла и бригада Голованова. Моряки знали, что впереди последние бои, но бои тяжелые, бои не на жизнь, а на смерть.
— Тебе, Норкин, придется сдать дивизион Селиванову, — сказал Голованов и, заметив, что Норкин нахмурился, добавил: — Временно сдать. Понимаешь, не хочется нам, чтобы батальоном Козлова командовал человек, пришедший к нам только сейчас. Да и многих катерников мы туда направляем. Тебе легче будет столковаться с ними.
— Есть, принять батальон Козлова, — ответил Норкин и уехал на левый берег Одера, где располагалась морская пехота.
Кате о своем новом назначении он сказал, заехав в госпиталь. Катя побледнела, глаза ее налились тоской.
— Возьмешь? — так тихо спросила она, что Норкин скорее понял, чем услышал это слово.
— Не возьму. Из-за него не возьму, Катюша… Катя обняла его, поцеловала и сказала, всхлипывая:
— Иди… Иди… Только береги себя, Миша… Я ведь с сыном буду ждать тебя… Иди!
Норкин торопливо поцеловал Катю и побежал к машине. Он не мог оставаться здесь больше ни минуты: зачем мучить себя и Катю? Ей сейчас нельзя волноваться…