Приехав к нам, он рассказал, как его отряд ходил вместе с Балицким на "операцию с разгрузкой".
- Представляете, наших человек сто двадцать и Балицкий взял с собой бойцов полтораста. Были такие разведочные данные, что эшелон пойдет с обмундированием. Решили с Балицким: будем разгружать. Залегли цепью метров за сто с лишним от линии, в лесу. Толу Балицкий не пожалел - мину под паровоз заложили килограммов на двадцать пять. Разворотило всю механику: куски колес, осколки рельсов свистели над головами. Потом дали автоматного и пулеметного огонька по составу и первым подымается Балицкий: "За мной!" Он ведь у вас просто черт. Сам бегает вдоль состава: "Ребята, разбивай тот вагон, тяни двери!" У каждого бойца пук соломы в руке. Тянет из вагона, что там попадется, а на место тюка или ящика - в вагон солому факелом поджигает... Эшелон горит, охрана побита - пошли назад в лес... Тут вышло небольшое недоразумение. Обмундирование мы кое-какое в том эшелоне раздобыли, но попались большей частью мешки со странным товаром. Потом уже, в лесу, в спокойной обстановке, разглядели. Представляете: противомоскитные сетки. Несколько тысяч сеток... Но это частность. А в целом операция прошла очень удачно, с подъемом. Было чем полюбоваться...
Мой заместитель по минно-подрывной деятельности. Егоров слушал-слушал и не выдержал:
- Зачем же столько шуму? Зачем столько народу на линии? И знаете, если каждый раз сами командиры отрядов будут принимать участие в разгрузке эшелонов, скоро командовать будет некому...
- Нет, это здорово! Балицкий хорош: много темпераменту, голос зычный - так и подхлестывает бойцов!..
У меня возникло двойственное чувство: приятно, даже очень приятно, когда человек со стороны, гость, так искренне хвалит нашего товарища, так восторгается им. Я невольно гордился Балицким, хотя и понимал, что слишком он заносится, слишком самоуверен...
Надо было бы съездить в первый батальон, самому познакомиться с делами на месте. Но в тот момент меня больше беспокоили не те батальоны, на участках которых было шумно, а те, у кого было тихо. А тише всех было на участке батальона Тарасенко. В последней своей радиограмме он сетовал на то, что подрывники его не могут освоить мину нового образца.
*
Неделю спустя, поздно вечером, сидели мы в большой штабной землянке Тарасенко. Уже три дня пробыли мы с Егоровым в расположении седьмого батальона. Егоров провел за это время несколько инструктивных занятий с подрывниками, я познакомился с жизнью лагеря, провел большое собрание, на утро мы собирались выехать обратно, в штаб соединения.
Теперь, как бы подводя итоги, Егоров быстро набрасывал на листе бумаги разные схемы минно-подрывной техники, говорил о капсюлях, детонаторах, электрохимических достоинствах последних моделей мин. Потом он перешел к вопросу о том, как лучше всего подползать, как маскироваться самому и маскировать мину. Все, что он говорил, было, безусловно, правильно, нужно, хотя и не очень увлекательно.
- Пренебрежение к минам замедленного действия я считаю результатом недостаточного изучения их...
Тарасенко вдруг прервал его:
- Да знаем, знаем это все, дорогой товарищ Егоров. Тут видишь, как получается. Ведь мина-то замедленного действия, верно?
- Разумеется.
- Тут-то и загвоздка - настолько она бывает замедленна, что подрывнику с ней скучно. Он, когда ползет ее ставить, тоже свободно может богу душу отдать. Верно? - Егоров кивнул. - Также если на патруль нарвется - его подстрелят. Опасность все равно как и при мгновенном действии, а результат когда-то будет... Минер, поймите, горячий человек. Он видеть свой взрыв желает, чувствовать свое живое дело. А тут поставил мины на три дня вперед и ушел. Вроде, как картошку посадил: жди урожая к осени.
- Получается, что вы ищете психологического оправдания...
- Не оправдания! - крикнул Тарасенко. - Я на то напираю, что техника техникой, только надо и до сознания минера добираться!
Михайлов, комиссар батальона, человек спокойный и на первый взгляд даже немного вялый, хорошо дополнял своего вспыльчивого командира. В разговоре он всегда развивал и одновременно смягчал его мысль. Сейчас он вступил в спор весьма своеобразно - предложил Егорову сигарету, а когда тот нервно потянулся к его зажигалке, так долго и безрезультатно крутил колесико, что Егорову надоело ждать. Он вытащил из кармана собственную зажигалку, торопливо высек огонь, затянулся...
Михайлов сказал:
- У меня, простите, товарищ Егоров, зажигалка замедленного действия.
Все рассмеялись. Улыбнулся и Егоров. Михайлов продолжал:
- Вы тоже немножко нервничаете, товарищ Егоров, когда сразу нет огонька. Вот и наши минеры так. Но мы, принимая все ваши указания, их убедим...
В этот момент дежурный доложил, что приехал связной из отряда Кравченко.
У Кравченко рации не было. Он передавал свои донесения через штаб батальона Тарасенко. На счету его отряда в день моего выезда из Лобного было записано 13 подорванных эшелонов. В последнем своем донесении, которое я читал, Кравченко жаловался на недостаток тола, просил, как всегда, выделить ему добавочно оружия, а то мол он, командир, сам вынужден обходиться без автомата...
Занятые оживленным разговором, мы не сразу пригласили связного от Кравченко - что он особенно важного мог сообщить? Наверное, опять жалуется на недостаток оружия.
Связной напомнил о себе: передал через дежурного, что командир велел ему не задерживаться - вручить сводку и сейчас же обратно. Это был хлопчик лет девятнадцати в подпоясанной сыромятным ремешком домотканной свитке, в картузе, точь-в-точь таком, какие носили у нас до революции уличные торговцы фруктами. За ремешок были заткнуты рукавицы, кнут; рядом с ними висели две ручные гранаты. Хлопчик отдал честь, а потом вдруг снял картуз и поклонился в пояс.
- Что, не учил тебя разве командир, как надо рапортовать?
- Так точно, учил.
- А зачем же ты кланяешься?
- Так в хате же...
- Значит, ты командира в хате не видел?
- Ни. В хате я не був с тогу року, як каратель нашу хату спалыв.
- Ну, а где сводка?
Хлопчик полез в сапог и достал измятую бумажку с кодированным донесением. Пока я разбирался в цифровых обозначениях, связной улыбался во весь рот...
- Ого!.. Ошибка, наверное. Посмотрите-ка, товарищ Егоров.
Егоров прочитал вслух:
- С восьмого по четырнадцатое августа подорвано девять эшелонов противника. Из них один ремонтный поезд, который подорвался в ночь на пятнадцатое августа на мине замедленного действия. Всего за тридцать один день подорвано двадцать два эшелона. Общий перерыв движения в результате действий отряда - сто пятьдесят четыре часа...
- Брехня! - с сердцем воскликнул Тарасенко.
Что тут стало со связным! Он побледнел, весь подобрался, улыбка мгновенно сбежала с его лица. Казалось, он кинется на Тарасенко. Но хлопчик только набрал в грудь воздуха и с шумом его выпустил - сдержался.
- Говори, говори, - подбодрил я его.
- Наш командир николы не бреше! - воскликнул он с жаром.
- А ты что, сам эшелоны считал? - с усмешкой спросил его Тарасенко.
Связной не удостоил его ответом, даже не повернулся в его сторону.
- Надо разобраться, - с сомнением покачивая головой, сказал Егоров...
- А я кажу - вин николы не бреше! - повторил связной.
Чтобы охладить его пыл, я приказал ему выйти. Разобраться действительно следовало. Если б я не знал, что Кравченко хмельного в рот не берет, решил бы, что донесение он писал под влиянием винных паров.
Кто-то из штабных работников батальона проговорил как бы про себя:
- Позавчера Кравченко передали указание о подготовке материалов к награждению...
- Э, бросьте, - сказал я. Сказал, но тут же подумал, что сведения, которые дают большие отряды, тщательно проверяются. И к Балицкому, и к Маркову, и сюда, к Тарасенко, ездили товарищи из штаба соединения. У Кравченко же никого не было. Как ни тяжело подозревать заслуженного командира в очковтирательстве, но проверить его донесение необходимо.