А Илье Авксентьеву ни разу не пришлось так погулять.
В октябре 1941 года он пришел к нам во главе двадцати шести красноармейцев и командиров Красной Армии. Стал у нас командовать пулеметным взводом. Это был умный, храбрый и очень строгий человек прежде всего к самому себе. Особенно полюбили его партизаны за сдержанность, никогда на бойца не повысит голоса... Но и повеселиться не откажется.
И вот он идет, худенький, чернявый, держится за телегу, потыкается; слезы против воли застилают ему глаза.
Я подъехал к Илье, спешился, мы несколько минут шли рядом молча. Я положил ему руку на плечо, искал и не находил нужные слова.
- Одного не могу себе простить, - не поворачивая лица ко мне, проговорил Авксентьев. Он, может быть, даже больше к себе обращался. Зачем разрешил со мной идти...
- Выговорись, Илья, может, легче станет.
- Ведь Нонна, Алексей Федорович, только ради меня в рейд пошла. Помните? Останься она у Попудренко - может, и не погибла бы...
- Подумай, что ты говоришь, Илья Михайлович!
Он меня не слышал, продолжал свое:
- И вот лежит, я этого не понимаю, вдруг мертвая, значит - я виноват... У меня ведь никого, кроме нее, нет, ни одного близкого человека...
- Ой, не нравятся мне, товарищ Авксентьев, такие речи. Возьми себя в руки. Подумай, дружище, подумай - как это ради тебя одного в рейд пошла...
Он спохватился и даже как будто обрадовался:
- Ну да, конечно, по моим словам получается, что слишком большое значение я себе придаю, персоне своей...
- Ты ведь еще молодой, жизнь впереди...
Надо же было мне такое оказать! Не очень это у меня хорошо получилось.
Как он на меня глянул! Я почувствовал, что, если буду продолжать в этом духе, он сильно рассердится на меня. Минутой позже он сказал тихо:
- Не верите, значит, и вы, Алексей Федорович, в большую любовь на войне. Мне дружки-приятели говорили, что слишком ты, Илья, серьезно относишься, слишком себя отдаешь. В полевых, военных условиях так, мол, нельзя. И у вас, товарищ Федоров, вроде того получается. Знаете, товарищ Федоров, я бы с радостью за нее три раза погиб. Что там будет потом, откуда мне знать. Но сейчас, сейчас-то ведь остудить я себя не могу и не хочу... И вообще, если можно, если это по уставу позволено, отойдите от меня, дайте самому, - он закрыл лицо руками, но тут же опустил руки и сказал очень спокойно:
- Действительно, не для меня она пошла в рейд. За это разъяснение я вам благодарен. Для народа пошли, как и я, и вы... Дайте я вас на Адама подсажу, Алексей Федорович, вы, небось, разволновались, вам трудно...
*
Хотел было я рассердиться на Илью Авксентьева за излишне крутое выражение чувств, но махнул рукой, поехал дальше к голове колонны. Обогнал всего четыре повозки - и опять драма. На повозке с мукой, прямо на мешках, лежат ничком и ревут два мальчика - братья Ступак. Ревут не очень громко, но все-таки рев их прорывается сквозь шум движения. Рядом с повозкой идут женщины. Они гладят мальчиков, шепчут им что-то, сахар суют - ничего не помогает. Старшего, Мишу, просто судороги сводят от рыданий.
Тут же идет смущенный и растерянный командир отделения Семен Торадашов.
Я подозвал его.
- В чем дело? Ведь успокоились, кажется. Я вчера сам видел - старший на немецкой губной гармошке играл.
- Представляете, Алексей Федорович, нашелся дурак, - кто именно не добьешься, - рассказал им о батьке. Как погиб и все подробности. Чего люди язык распускают? Ведь утихомирились ребятки, в норму вошли, а теперь снова.
За несколько дней до моего возвращения из Москвы специально выделенная группа партизан по указанию Попудренко совершила налет на Корюковку.
Там в то время свирепствовали каратели - расстреляли двести пятнадцать и собирались расстрелять еще сто восемьдесят заточенных в тюрьму советских граждан.
Надо было освободить осужденных на смерть. На рассвете 28 февраля наши партизаны ворвались в местечко. Застигнутые врасплох немцы и полицаи не смогли оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления. Их побили в Корюковке более трех сотен.
В этом налете Ступак командовал взводом. У него была особая причина рваться вперед, не считаясь ни с какой опасностью. В начале 1942 года полицейский карательный отряд захватил жену Ступака - Татьяну Ивановну. Ее долго мучили в гестаповских застенках, потом расстреляли. У Татьяны Ивановны осталось трое детей: тринадцатилетний Миша, одиннадцатилетний Петя и четырехлетний Толя. Каратели забрали всех трех мальчиков, посадили их в тюрьму.
Но, на их счастье, местные партизаны разгромили гарнизон городка, где была тюрьма. В общей суматохе ускользнули из рук и братья Ступак. Они вернулись к бабушке в Тихоновичи.
Однако, как установила наша разведка, в январе 1943 года Мишу и Петю снова арестовала полиция. Их посадили в тюрьму, и 28 февраля в шесть часов утра гестаповские палачи намеревались вместе со всеми заключенными расстрелять и этих детей.
В пять часов утра бойцы взвода Ступака начали обстрел корюковской тюрьмы. У ворот было два дзота. Один разбили пушкой, стрелявшей прямой наводкой. Другой молчал. Партизаны решили, что в нем никого нет, и пошли на приступ. Впереди всех - Ступак.
В это время со стороны молчавшего дзота раздалось несколько выстрелов.
- Федор Матвеевич, товарищ Ступак! - кричали партизаны. - Идите, открывайте, входите первым, встречайте детей!
Но Федор Матвеевич лежал на земле, распластав руки. Он был убит выстрелом в затылок. Оказалось, что в дзоте притаился полицай.
Отперли двери тюрьмы. Навстречу партизанам вышли, упали им на руки, изможденные узники. Они обнимали и целовали своих освободителей. Вышли из тюрьмы и Петя с Мишей. Худенькие, дрожащие. Они сразу же стали искать среди партизан отца. Им сказали, что отец их погиб. Но скрыли, при каких обстоятельствах; он, мол, погиб уже давно, месяца три назад. После освобождения мальчики отлеживались в госпитале. Ухаживала за ними Нонна Погуляйло. И они очень полюбили ее за ласку, за доброе сестринское отношение.
Ребят решено было вывезти в Москву. Но самолетов с посадкой не было. Поэтому Авксентьеву, в роте которого устроились дети после выхода из госпиталя, пришлось взять их с собой в рейд.
Гибель Нонны подействовала на них очень тяжело. А тут еще кто-то рассказал, как был убит их отец.
- Видите ли, товарищ командир, товарищ хотел, верно, сделать лучше: пусть дети знают, как отец их любил: жизнь за них отдал.
Я попробовал утешить ребят, заговаривал с ними, обещал дать обоим по карабину. Ничего не вышло, даже не глянули в мою сторону.
- Вызовите ко мне Авксентьева.
Авксентьев подошел. Подчеркнуто официально отдал честь.
- Командир роты Авксентьев слушает.
- Ваши дети?
- Мои... То есть причислены к моему подразделению.
- Видите, что с ними. Примите меры, чтобы успокоились...
Авксентьев согнал возчика, взял у него кнут и вожжи, уселся на мешки. Женщинам приказал отойти. Ребята продолжали плакать, но уже тише. Они ведь слышали весь разговор. И их, наверное, заинтересовало - что может сделать дядя Авксентьев. Тот самый дядя, который все эти дни был с ними так ласков и внимателен. Не кнутом же станет он их стегать!
Лицо Авксентьева было не то что злым, но сосредоточенным и хмурым.
Передние возы огибали в этот момент широкую лужу. Дорога была очень вязкой, лошади еле тянули. Авксентьев же направил лошадь в самую середину лужи. Колеса погрузились в грязь выше ступицы. Лошадь дернула воз и остановилась.
- А ну, братцы, слезай! - крикнул Авксентьев и первый соскочил в лужу. - Авария, помогайте толкать!
Мальчики подняли головы, вопросительно глянули на Авксентьева - к ним ли это относится.
- Чего смотрите, партизаны? - весело оказал Авксентьев. - Слезам перерыв. Видите, всю колонну держим. А ну, взяли!
И мальчики подчинились, сползли с воза и стали подпирать худенькими плечиками телегу.
- Раз-два, дружно! - командовал Авксентьев.
Лошадь усердно тянула, но воз крепко засел в глине. Подбежали на помощь другие партизаны. Кто-то из них оттолкнул было мальчиков.