В дом я не пошел, решил остаться на улице, полюбоваться новогодней сказкой. Снег — как это все-таки красиво, празднично. Кому-то пальмы и магнолии — экзотика, для нас, южан, экзотика — это снег. Сосульки искрятся от света лампы, снег блестит, аж лучики пускает. Деревья одеты в белое, все такое чистое, свежее…
Память взрослого напомнила, каково это — откапывать и подолгу прогревать машину, но я был с ней не согласен.
Вскоре вышел Андрей, отекший, осунувшийся, похожий на сомнамбулу, он подрагивал, как будто все не мог отогреться. Наташка повела его к сараям — подальше от дедовых глаз, чтобы они не дай бог не пересеклись. В дом они вошли, когда дед переместился на кухню.
В прихожей было холодно, тепло от печи сюда доходило слабо, и Андрею выделили пуховое одеяло. Наташка порывисто обняла Андрея.
— Располагайся. Я пойду.
На ее лице отобразилось страдание — то ли потому, что придется расстаться с любимым, то ли из-за нежелания предстать пред осуждающим взором бабушки и выслушивать ее нотации.
— Я тут не пропаду, — без особой уверенности сказал Андрей.
Обняв Наташку за плечи, я повел ее к двери.
— Идем. Не съедят, обещаю.
Андрей опустился на матрас и принялся стягивать брюки.
Наташка напряглась, просто каменной стала, и чем ближе подходили к залу, тем больше она каменела. Бабушка, готовящая постель на полу, старательно делала вид, будто ничего не случилось. Настолько старательно, что, психуй она, ее отношение к Андрею казалось бы естественным, теперь же она напоминала убийцу, испытывающего ненависть к будущей жертве и вынашивающего коварный план. Мама тоже отводила взгляд. Только Борису было все равно, он с Каюком пытался разобраться в инструкции машинки, написанной по-английски.
Я лег с краю, возле выхода. За мной — Каюк, Борис, потом Наташка и бабушка.
Засыпая, я думал о Наташке и Андрее. Сколько просуществует их союз? Отпустит ли бабушку? Лимонов и Настя Лысогор. Чаплин и его малолетние жены. Гир и Сильва. Бондарчук и Андреева. Кончаловский и Высоцкая. Всех не вспомнишь. Счастливые и не очень. Живущие вместе до сих пор и разбежавшиеся. Нет единого рецепта счастья.
И сразу же вспомнились союзы, где женщина старше, и меня передернуло. Из всех, кого вспомнил, только Белуччи с брутальным бородатым избранником смотрелись достойно. Сразу же на ум пришла маленькая хрупкая Вера — талантливая, остроумная, находчивая, и сердце зачастило. В глазах общества это извращение покруче, чем у Лимонова. И плевать всем, что у меня разум и знания взрослого мужчины, и не она меня старше, а я ее — почти на двадцать лет.
Нет, даже думать не стоит, этот мезальянс обречен: во-первых, она не воспримет всерьез мальчишку, а если воспримет, ей этого не простят.
Снилась мне Вера. Мы поссорились, я шел к ней по зимнему лесу, замерз, захотел в туалет… И проснулся с тем самым чувством. Все у бабушки хорошо, кроме уличного туалета, куда мне предстоит дойти.
Гирлянду на елке не выключили, и она мигала, освещая комнату то синим, то розовым, то зеленым, вещи я отыскал без труда, встал, осмотрел спящий отряд и не нашел бабушку. Тоже по нужде вышла, или душит Андрея подушкой, смывает с Наташки позор?
Я выскочил в прихожую: Андрей что-то бормотал во сне, метался по лежбищу, а с улицы тянуло табаком и доносился приглушенный бабушкин голос. Фу-ух, отлегло.
Я выглянул в окно. Занимался рассвет. Бабушка и дед стояли, опершись о забор, плечом к плечу, смотрели вдаль и ворковали, и это выглядело романтично. Бабушка подалась к нему и что-то шепнула на ухо. Он запрокинул голову и расхохотался, и в этот момент я нарочито медленно распахнул дверь. Жаль было нарушать идиллию, но куда деваться?
— Доброе утро, — хрипнул я и поспешил в туалет, который находился между домом и сараями — каменный скворечник под черепичной крышей.
У взрослого меня были проблемы со сном: мне сложно было найти удобную позу из-за убитого позвоночника и вечно болящей спины, нынешний я засыпал, едва голова касалась подушки.
Второй раз я проснулся, когда через меня пытался перелезть Боря. Уже рассвело, я встал и посмотрел на диван: Василия Алексеевича на месте не было, а мама еще спала. Часы с кукушкой, которую бабушка заставила замолчать, чтобы не будила нас, показывали пятнадцать минут десятого.
Наташка тоже уже проснулась, а бабушка мирно посапывала, откативший на самый край, зато Каюк раскинул руки и ночи и блаженно улыбался во сне. Маленькая комната была занята Ириной и Толиком, в зале спали, и все пространство, где можно было разместиться — широкий коридор, даже скорее комната от прихожей до печи, куда вынесли стол.