— Ну, привет, Вася, — поздоровалась бабушка. — Сейчас оденусь, подождите.
Ждать мы не стали. Когда она появилась на пороге, уже тащили мешок отрубей к подвалу.
— Господи, что это? — всплеснула руками она.
— Отруби. Хрюшек твоих кормить, — ответил я, и бабушка чуть не прослезилась.
Потому что одно дело — подарки на праздники, и другое — вот такая забота в повседневной жизни, когда никто не обязан ничего делать, потому что не просят, но вспоминает и делает. А значит, помнит, старается помочь.
— Да не стоило сюда ехать из-за меня, — начала прибедняться она. — Топливо жечь. Как будто я не знаю, сколько это денег.
Она шла за нами и убеждала, что не стоило делать то, что уже сделано, а сама — довольная-довольная, просто счастливая.
Я спустился в подвал, отчим подал мне мешок.
— Испачкались все — ужас! — донесся бабушкин голос. — Идемте потом манник есть, только испекла.
Мы пошли за вторым мешком, потом — за третьим, все это время бабушка, Боцман, а потом и Каюк нас сопровождали.
Отчим приложил руку к груди.
— Извините, Эльза Марковна, меня Оля дома ждет. Обидится, что поел.
— Ой, да брось ты! Оля никогда не блистала кулинарными талантами. Быстро на кухню!
Пожав плечами, Василий подчинился. Сидя за столом и поедая вкуснейший бабушкин борщ — густой, наваристый, с чесночком — я думал о том, что кулинарные способности, как почерк. Два человека делают одно и то же, используют одинаковые буквы, но у одного получается ровно и красиво, а у второго — криво и неразборчиво. Взять, например, бабушкин борщ и мамин — совершенно разные блюда.
Бабушкин борщ был несравненным. Ел бы и ел. Если бы жил с ней, точно никогда не похудел бы, силы воли не хватило бы отказаться от бабушкиной вкуснятины.
Единственное, что портило впечатление — сёрбанье отчима. Он так громко ел, что было слышно аж на улице. Пока мы ели, Каюк сидел на диванчике и хвастался, что он стал понимать математику. Не так чтобы сильно понимать — но у него сейчас не между двойкой и тройкой, а между тройкой и четверкой. Закончив с успехами в школе, он заладил, что свиноматка Фрося скоро будет рожать, а холодно, и он устроил ей теплый загон. Потом затарахтел о том, что помогает Алексею по воскресеньям в мастерской, и у него уже неплохо получается, и Алишер это признает. Он нормальный, хоть и нерусский, а Олег придурком был.
Когда он наконец смолк, Василий спросил:
— Эльза Марковна, как там Андрей? Перевели его из реанимации?
Бабушка округлила глаза и поперхнулась чаем.
— Ты о чем, какая реанимация?
Я толкнул Василия ногой, но он не понял, что надо молчать: Ирина и Толик ничего бабушке не сказали, чтобы не расстраивать ее, но отчим не понял, зыркнул недобро и продолжил слегка растерянно:
— Так он это… в окно прыгнул…
— Какое окно? Какая реанимация? — воскликнула бабушка.
Отчим прикусил губу и прижал уши: дошло наконец-то, но было поздно. Громыхнув стулом, бабушка вылетела из кухни — звонить дочери. Отчим развел руками:
— Я не знал, шо они ей не сказали.
Хотелось его обругать, но я подавил порыв. Василия нужно предупреждать, все ему объяснять — ну, не доходит до него, что поделаешь. Но его упрямство и чувство собственной исключительности, усугубленное невысоким интеллектом, не дают этого признать.
Для Юрки произошедшее с Андрюшей тоже стало сюрпризом.
— Че, реально Андрюша из окна прыгнул? — спросил он. — А почему?
— Не знаю, — соврал я. — Может, это вообще неправда. Сейчас бабушка все выяснит у тети Иры и расскажет.
— Неудобно получилось, — проговорил отчим, доедая борщ. — Но откуда я знал, шо нельзя говорить? Думал, она знает.
Воцарилось пятиминутное молчание. Бабушка вернулась понурая и почерневшая, уселась на свой стул и уронила лицо в ладони. Никто не решался спрашивать, а у меня душа сжалась, так жаль ее стало. Наркоманов не жалко, кем стать — выбор каждого, а вот их родителей… Не вырвать ведь родного человека из своей жизни, не выбросить. Когда ребенок садится на иглу, это самое страшное проклятье.
— Так я и знала, — пробормотала она, — говорила Ирке, а она не слушала. Мол, мой сын, сама все знаю. Разбаловала ребенка!
— Так что? — осторожно спросил Юрка. — Как он?
— Повторная попытка суицида, — сквозь зубы процедила она и покачала головой. — Предатель! Страдают они, видите ли, на ровном месте. А что мать с ума сходит, что мы мучаемся, им все равно. Нет нас для них! Нас — которые ради них жизнь отдать готовы!
Похоже, придется мне ехать в больницу к братцу, перепрограммировать его. Или он обречен, потому что гнилушка?