Итого на руках у меня было двести сорок три тысячи, на три тысячи больше, чем требовалось отдать. И, хотя я уложился, настроение было препаскудным. Я пытался с собой договориться, уверял себя, что зажрался: девяносто тысяч чистыми за два дня — это очень много, о такой сумме многие могут только мечтать. Временами получалось утешится. Но, только я успокаивался, глядя на проплывающие за окном автобуса огоньки порта, как возвращалось осознание, что этот вид дохода изжил себя.
Тринадцать тысяч за пачку — это очень дорого. Скоро вообще зарплаты платить перестанут, и тогда останется бартер и доход от мастерской, ведь хозяева машин — люди состоятельные.
Расстраивало меня несколько вещей: во-первых, я лишался источника дохода, который мой и только мой. Автомастерская была завязана на Каналью и деда, торговля в Москве — на деда, бартер только маячил в перспективе, и я планировал развить это дело с отчимом, у которого «КАМАЗ».
Еще очень хотелось подарить Боре фотоаппарат «Полароид», но теперь было ясно, что не уложусь: Каналье привезли три ушатанные иномарки, требовалось закупить запчасти почти на пятьсот баксов, а совсем немного, что оставалось — отдать бабушке, чтобы расплатилась с бригадиром, который разнюхал, где какие фрукты остались в «холодильниках», и привозил ей груши, виноград и яблоки.
И еще бабушка выполняла роль курьера, я платил ей полторы тысячи за поездку, две — проводникам за контрабанду и полторы-две — услуги водителя.
Случилось то, чего боялся Каналья: мастерская стала меньше приносить за счет зарплаты рабочим, в совокупности с доходом от запчастей чистыми получалось чуть меньше тридцати тысяч, по десять-тринадцать на человека, сорок — учитывая закупочную стоимость автозапчастей. Как ни крути, не укладываюсь, минимум шестьсот баксов надо передать деду. С учетом того, что Каналья согласился вкинуть свои зарплатные, не хватало ста тысяч. Это минут те самые четыре акции «МММ», которые я ухитрился не продать в течении недели, и в понедельник на разнице стоимости должен материализовать из воздуха минимум двадцатку.
Еще два понедельника — и буду скидывать все акции. Пора. Правда, делать это надо не здесь, а посвятить воскресенье поездкам по пунктам продажи акций в соседних городах, где меня не знают. Жаба расквакалась, что ничего не предвещает беды, и распродавать их надо, когда начнутся гонения на Мавроди. Вроде бы логично, вот только реальность уже не та, никто не знает, что будет здесь, и лучше не жадничать, а перестраховаться. Потому четыре акции продам прямо завтра на рынке, сейчас нельзя, потому что цена старая — 25400. А в понедельник они будут стоить больше тридцати тысяч, как раз все дыры закрою, и двадцатка останется на текущие расходы.
Сегодня друзья должны сдать деньги на закупку товара в Москве. Все-таки неправильно, чтобы у детей не было выходных, и они работали. Но по-другому они не могли бы позволить себе даже самое необходимое.
Со мной рядом сидел Илья, читал Стругацких и так увлекся, что не реагировал на происходящее.
А я думал о близком и далеком, о близких и далеких и пытался разложить будущее по полочкам, понимая, что полочек-то не хватает! Мелкому уже недостает места, все валится, и я забываю, что запланировал, если не записываю в ежедневник — тот самый, с замком, который подарил директор за ремонт в спортзале.
Пока Илья был занят, я достал ежедневник из рюкзака. Важное дело на следующей неделе осталось одно — усыновление сирот. Все упиралось в то, что Людмила не умела давать взятки. Да и я не умел. Все знают, что взятка — преступление. Поощрение коррупционеров порождает еще большую коррупцию. Но что делать, когда на кону судьбы маленьких людей? Что делать, когда без взятки тебя не станет слушать вообще никто?
Потому на среду я запланировал поход в органы опеки на 16.00. Сразу после школы и рвану туда. «Полароид» для Бориса придется отложить на новый год, когда я стану миллионером. Уж двести баксов выделить смогу.
— Как отчим? — спросил Илья, захлопывая книгу.
Ответил я честно:
— Терпимо. Я с ним поговорил по-взрослому, он вроде бы услышал. Вежливый, деликатный, куда не надо, нос не сует. Не так свободно в квартире стало, зато мама счастлива.
Был, правда, один нюанс, связанный с маминым счастьем: слишком громкие ночные звуки, от которых я иногда просыпался и Боря, наверное, тоже. Отец вел себя тихо, теперь же мама словно одержима инкубом. Зато ясно, почему за мужчину, не одаренного ни внешностью, ни харизмой, столь жесткая конкуренция: он так талантлив кое в чем другом.