— В оркестре каждый инструмент ведет свою партию. Давайте-ка выслушаем их все хладнокровно.
Дискуссия грозила стать довольно острой, и председателю суда с трудом удалось успокоить разгоряченные головы.
— Господа, прошу вас быть сдержаннее!
После чего судья пожелал узнать, на основании каких данных мсье Порель сформулировал свои обвинения. Тот отвечал, что не нуждается ни в особых данных, ни в доказательствах. Он доверяет своей интуиции.
— Достаточно мне было разок его увидеть! — сказал он, указав пальцем на Сержа.
Затем выслушали показания рыжеволосой широкоплечей женщины, служанки из «Бара Шутников» на улице Симона Боливара. Она произнесла похвальное слово Чарли, которому не повезло в жизни.
— Его другие подбили.
Послушать ее, так Чарли был преисполнен только добрых чувств, но храбрость сыграла с ним дурную шутку.
— Храбрость? — повторил председатель суда, прикидываясь непонимающим.
— Да, — подхватила она, — он никогда не дрейфит. И это может его далеко завести. Понимаете?
Председатель суда согласился с таким соображением, хотя не счел, что это может служить оправданием. Потом он спросил у свидетельницы, каковы были ее отношения с обвиняемым.
— Мы были с ним помолвлены, — ответила она резким голосом. — Не засади вы его в тюрьму, мы бы уже поженились.
Эта бесконечная череда свидетелей начала утомлять меня. В конце концов я пришел к убеждению, что можно молоть любой вздор, оставаясь при этом вполне искренним. Мне было жаль всех этих людей, даже того, что им приходится лгать. Мне казалось, что истина, выявляемая на процессе, — истина весьма относительная, ее затрепали до того, что проступают нити основы. И в то же время я казнил себя за неустойчивость взглядов, за то, что усталость принимаю за собственные идеи, сам поддаюсь тому равнодушию, которое с ужасом обнаруживаю вокруг себя как недуг общественного мнения. Я не имел права допустить, чтобы память о Катрин потонула в этом грошовом отпущении грехов, в расхожей снисходительности. И правда, свидетели защиты так превосходно исполняли роль жертвы, что мое чувство справедливости было дезориентировано. Никто не сердился на мадам Дедсоль за то, что она так превозносила своего сына. До того несчастной казалась она, пришибленной жизнью, прислуга с сутулой спиной и покорным взглядом, жена пьяницы, который бил ее и который теперь лежит в больнице с циррозом печени. Она признавала, что Поль стал на дурной путь, но это вина отца, это он помешал сыну сделаться музыкантом. Надо было слышать, как малыш играл на трубе! Все соседи высовывались из окон.
Мать сменила сестра, красивая девушка, правда, чересчур уж сильно накрашенная, не то парикмахерша, не то маникюрша — теперь уж точно не помню. Она утверждала, что Поль страдал из-за плохого обращения с ним отца и еще больше оттого, что сам не мог чувствовать к нему привязанность. Судья поблагодарил ее за эти наблюдения и объявил перерыв на десять минут.
Соланж и Робер хотели вывести меня в коридор суда. Необходимо немного размять ноги, твердили они, и мой отказ их, видимо, разочаровал.
— Ты не прав. Тебе сразу станет лучше, — сказала Соланж с таким видом, с каким больному советуют послушать радио, чтобы хоть немного отвлечься от своих мыслей.