Мертвенная бледность ее лица и заплаканные глаза убедительно свидетельствовали о жестокой борьбе в душе Матильды. Однако она прекрасно владела собой и лишь более тепло, чем обычно, поздоровалась с дорогими родителями, поцеловав обоим руки. Старик Харсдорфер, глядя на стоящую перед ним Матильду, в расцвете юной красоты, но с грустно склоненной головкой и повисшими вдоль тела руками, теребящими носовой платок, попросту растерялся, не зная, как начать разговор.
— Ну вот, — промолвил он с горечью, — ну вот, теперь весь наш добрый, славный Нюрнберг знает, кого избрал своей возлюбленной неуемный безумец Рафаэль. Что ж, скоро подружкам невесты плести для нее венок?
— Ах, отец, — возразила Матильда, — не терзай мое больное, кровоточащее сердце язвительными словами, впивающимися в него подобно острым шипам. Вчерашняя сцена возмутила меня до глубины души, задев мою девичью стыдливость. Мне теперь кажется, что я не смогу больше выйти из своей комнаты, пройти по улице, что мне придется затаиться в каком-то уголке, чтобы только не видеть издевательских усмешек на лицах женщин и девушек. Но почему все упреки адресуются ко мне, отец? Разве я виновата, что этот юноша обезумел?
— Матильда, — продолжал Харсдорфер, — самый несдержанный, охваченный любовью юнец вряд ли рискнет, по крайней мере в таких обстоятельствах, какие сложились вчера на Галлеровом лугу, столь дерзко преградить путь девице, если он не обнаружил в ее поведении хоть какой-то намек, какую-то надежду на прощение. Матильда, ты и сама влюблена в этого безрассудного юношу и, видимо, уже давно легкомысленно открыла ему свое сердце.
— О Боже! — рыдая, воскликнула Матильда, подняв к небу полные слез глаза и сразу став похожей на святую, с мольбой взывающую к небесам.
— Бедное дитя, — едва слышно прошептала Эмерентия, отхлебнув глоток вина из бокала, в который капали ее слезы.
Господин Харсдорфер, будучи волевым человеком, проявил выдержку и обратился к дочери ровным, спокойным тоном, в котором сквозь едва скрываемое огорчение прорывалась горячая любовь к милой дочери и нестерпимая боль, сжимавшая в эти минуты его сердце:
— Дорогая моя, любимая доченька Матильда, ты сильно заблуждаешься, если полагаешь, что твоя столь внезапно вспыхнувшая любовь к неистовому Рафаэлю повергла меня в гнев. Рафаэль — одаренный юноша, чей художественный талант можно назвать выдающимся. Уже ныне его наброскам дивится любой и каждый, и предсказание Дюрера о том, что этот юноша, вне всякого сомнения, станет великим, а может быть, и величайшим художником своего времени, вероятно и даже наверняка сбудется. Дорогое дитя, ты меня знаешь и потому поймешь, что этот талант в моих глазах — наивысшее свидетельство благородства натуры, какое я только могу пожелать своему зятю. Таким образом, его принадлежность к простым обывателям ни в коем случае не могла бы быть препятствием для твоей любви. Однако речь идет о куда более важных вещах.
Матильда, ты стоишь на краю пропасти, не подозревая об этом. Сам коварный соблазнитель человеческих душ вцепился в тебя когтями, задавшись целью тебя погубить. Матильда, соберись с духом и выслушай родительские предостережения, — они вернут тебя на праведный путь. Поскольку ты доныне виделась с Рафаэлем лишь издали — а может, и с более близкого расстояния…
Последние слова господин Харсдорфер произнес с нажимом, при этом не спуская с Матильды пронзительного взгляда, так что она залилась краской до корней волос, опустив глаза и нервно теребя в руках носовой платочек.
— Итак, — немного помолчав, продолжал Харсдорфер более строгим и сухим тоном, — итак, и с более близкого расстояния ты не имела возможности узреть те опасные бездны его натуры, которые обрекут на верную гибель любую женщину, доверившуюся ему, а в конце концов — и его самого. Его страстность выходит далеко за границы разумного, его вспыльчивость способна толкнуть его на любое преступление. Лишь вчера — разве не был он готов злодейски убить своего приятеля, и разве это его заслуга в том, что это убийство не произошло?
— Но ведь этот подлец прилюдно обозвал Рафаэля ублюдком, — едва слышно ввернула Матильда.
— Однако, — продолжал Харсдорфер, делая вид, будто не слышал слов Матильды, — однако его опасная сущность проявилась и в отношении тебя самой. Ведь ты прекрасно видишь, какой опасности себя подвергаешь по собственному легкомыслию. Легенды рассказывают о чудищах с блестящим оперением и чарующим голосом сирен, которые околдовывают человека до такой степени, что он как бы по своей воле падает в их объятия и им остается лишь проглотить его без всякого с его стороны сопротивления. Так дело обстоит и с Рафаэлем.