Позволь, дитя мое, не описывать тебе эти козни. Картина того, как злобные завистники начинают ставить палки в колеса великому и добродетельному человеку, лишь омрачит твою чистую душу, а я не хочу этого.
Дюрер боролся с ненавистью своего соученика так, как подсказывало ему его доброе сердце, то есть любовью и обходительностью, и казалось, что ему и впрямь удалось в чем-то победить закосневшую во грехе душу приятеля. Однако все изменилось, все добрые помыслы развеялись как дым, стоило в Нюрнберге появиться итальянскому художнику по имени Зольфатерра, привезшему с собой солидную коллекцию картин итальянских мастеров.
С этого момента в Дитриха словно бес вселился. Кроме итальянского искусства, он ничего не видел и не слышал, пышные итальянские картины полностью завладели его воображением. Но случилось и нечто куда более страшное.
Зольфатерра был человеком падшим, подверженным всем порокам и преступным наклонностям, и в его обществе несчастный Дитрих отдался пороку со всей страстью, какая кипела в его бурлящей крови. Причем Зольфатерра разделял ненависть Дитриха к Дюреру уже потому, что грешную душу всегда бесит праведник, создающий произведения, идущие от души и западающие в душу. Говорят, что Зольфатерра даже покушался на жизнь юного Альбрехта.
А теперь, Матильда, душевно любимая моя доченька, выслушай, о чем предостерегает тебя и твоих родителей глас судьбы, ибо было бы непростительным легкомыслием к нему не прислушаться.
Рафаэль — точная копия своего отца. Как и он, тот был наделен всеми духовными и физическими достоинствами прекраснейшего юноши. Как и тот, он подвергает дьявольским соблазнам юных девушек, — как ты воспылала любовью к Рафаэлю, точно так же полюбила его порочного отца красавица Роза, единственная и добродетельная дочь благородного патриция Имхофа. Он соблазнил ее и позорно скрылся с нею в тот момент, когда магистрат решил арестовать его вкупе с этим молодчиком Зольфатеррой за его подлости и по подозрению в убийстве.
Через довольно долгое время один нюрнбергский купец, будучи в Неаполе, случайно увидел нищенку, распростертую на мраморных ступенях храма Святого Януария, которую пяти или шестилетний мальчик с трудом кормил с ложечки монастырской похлебкой.
Нищенка эта производила впечатление женщины, опустившейся на самое дно жизни, изведавшей много горя и бед, смерть уже обескровила ее губы. К удивлению купца, мальчик говорил по-немецки, таким образом купец и узнал вкратце историю их страданий…
Отец мальчика, художник, бросил на чужбине беспомощную женщину с ребенком. Женщину уже не удалось спасти: она умерла через несколько минут, и монастырские служки унесли ее тело. Мальчика же купец взял с собой в Нюрнберг. Художника, бросившего на произвол судьбы жену и сына, звали Дитрих Ирмсхефер, нищенку — Роза.
С диким воплем Матильда вскочила со скамеечки. В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошел доктор Матиас Зальмазиус.
Разговор потек по другому руслу, а о чем шла речь, снисходительный читатель узнает из дальнейшего повествования.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
А в это время в трактире «Белый ягненок» дым стоял коромыслом. И если людей низших сословий в Фюрт согнала начавшаяся ярмарка, то высшие слои общества, наоборот, привлекло давно ожидавшееся чествование великого Дюрера.
Установилась ясная, солнечная погода, и чистое небо, с которого шаловливый утренний ветерок стирал каждое облачко, словно слезу, голубым куполом накрыло залитую ярким светом местность. Приятная погода не преминула оказать воздействие на настроение людей — всем вдруг захотелось вволю повеселиться. Вот почему трактир почтенного господина Томаса с раннего утра был полон гостей, с радостью набрасывавшихся на любое вино, какое им подавали, — плохое или хорошее, — и при этом все шумели и веселились.
У Томаса никогда еще не бывало такого скопления гостей. И он, бия себя в грудь, воскликнул:
— О всемогущий Альбрехт Дюрер! Это тебе я обязан всем этим. Ты лучше святого Себальда, который умеет лишь склеивать разбитые бутылки.
Когда никто не видел, он еще и пританцовывал на одной ноге и выкрикивал:
— О Нюрнберг, славный мой город!
При этом успевал энергичнее, чем обычно, подгонять ремешком нового официанта, который никак не мог решить, с какой ноги, с левой или правой, надо начать двигаться, и раздумывал до тех пор, пока не делал над собой усилия, в результате которого самым жалким образом растягивался на полу, разбивая больше бутылок, чем можно было ожидать.