— Мы сделаем так, как вы просите, почтеннейший сударь, и тут же позабудем все ваши звания и высокие должности, а помнить будем лишь о том, что мы вас вот уже много лет почитаем и любим всей душой. Что вы происходите из благородного сословия, мы всегда догадывались, ибо об этом свидетельствовало ваше опрятное платье и весь ваш облик, так что мы были правы, именуя вас при встрече «высокочтимый сударь».
— Всякому пришлось бы по вкусу пребывание в вашем прелестном, очаровательном Нюрнберге и его живописных окрестностях, — возразил доктор Матиас. — Прав был император Карл, с детства взявший город под свою опеку и даровавший ему особо ценные привилегии. И местоположение, и климат…
— Знаете ли, — перебил доктора Матиаса мастер Вепперинг, — знаете, насчет климата лучше не будем распространяться, стоит лишь послушать, как снаружи гремит и грохочет буря, словно на дворе декабрь.
— Стыдитесь, — опять взял слово доктор Матиас, — стыдитесь, мастер Вепперинг, как вы можете порочить наш климат из-за временной непогоды, насылаемой на нас горами Тироля. Здесь все объединено в одно целое — прекрасный климат и художественные таланты. Потому-то Нюрнберг и выдвинулся так быстро, поэтому-то торговля расцвела здесь еще в четвертом веке, поэтому-то князья и властители так дорожили Нюрнбергом. Однако небу было угодно зажечь над Нюрнбергом особо яркую звезду — здесь родились великие мужи, которые распространили блеск и славу города вплоть до самых отдаленных окраин. Вспомните о Петере Фишере, об Адаме Крафте. Но прежде всего — о вашем величайшем гении Альбрехте Дюрере.
Как только магистр Матиас назвал это имя, гости задвигались. Они поднялись, молча чокнулись и опорожнили свои бокалы.
— Эти люди, — продолжал доктор Матиас, — подобны высоким блистательным звездам на небосводе искусства, но влияние людей столь высокого духа простирается и на ремесла, так что гнусная граница, начавшая было отделять ремесло от искусства, вновь почти полностью исчезает и ремесло и искусство дружески протягивают друг другу руки, как дети одной матери. В результате получается, что мир восхищается чистотой, точностью рисунка, искусным исполнением ваших работ по слоновой кости, мастер Вепперинг, и что жены султана в Константинополе украшают свои покои вашими изделиями. В результате ваше чугунное литье уже теперь не знает себе равных и его цена все время возрастает.
— О, Петер Фишер! — в этом месте воскликнул со слезами на глазах Бергштайнер, перебивая доктора Матиаса.
— Видите, — сказал доктор, — это и есть подлинное восхищение, о котором я веду речь. Смелее, Бергштайнер, вы еще достигнете настоящих высот! А что мне сказать вам, мой дорогой и любимый мастер Эркснер, вам, который по преданности своему делу и сноровке…
Добрые слова доктора Матиаса в этот момент были прерваны странным оглушительным шумом, раздавшимся за дверями трактира.
Хромая неподкованная лошадь беспомощно металась по двору под грубые окрики: «Вперед, в трактир!»
Двери с грохотом распахнулись, в трактир влетела лошадь, и всадник соскочил с нее на пол, громко ругаясь и так топая тяжелыми сапогами со шпорами, что все кругом загремело и зазвякало.
Хозяин в тот же миг вбежал в зал и, смеясь, воскликнул:
— Ай-яй-яй, дорогие гости, этот малый, что ко мне вломился, один из приятелей не то Георга Халлера, не то Фрица фон Штайнберга. Он явно опять хочет поднять никому не нужный шум, как его друзья-приятели в 1383 году. Лошадь его, несомненно, старая кляча, но сам он парень хоть куда, в чем вы сейчас убедитесь, и характер у него веселый, ибо он уже вся и всех разнес в пух и прах и послал ко всем чертям, поскольку под таким дождем любой промокнет.
Дверь вновь распахнулась, и в зал вошел человек, возвестивший о своем прибытии таким шумом. Он был широкоплеч, а рост его достигал почти шести футов. И поскольку круглую шляпу с очень широкими полями, с которой свисали какие-то грязные обрывки волокон, очевидно бывшие некогда пером, он на испанский манер надвинул на лоб, а все остальное почти что запеленал в желтый плащ, то зрителям приходилось лишь гадать, что же вылупится из этого несуразного чучела.
— Проклятая, треклятая страна, в которую никогда больше не ступит моя нога! В прекрасное время года разверзаются хляби небесные и на тебя вдруг низвергаются потоки воды, так что на тебе не остается ни одного сухого местечка и все платье вконец испорчено. Плащ и шляпа опять пропали к чертям, как и только что купленное перо.