Полыхнул страшный пожар, из зарева которого вниз, в бездну, покатились бурные потоки зелёной воды, посыпались трупы, сорвавшись с фундамента, улетела турбина реактивного двигателя, наконец, когда корпус догорел, слетел вниз зловещий «пятачок», затем гроздями посыпались излучатели… Всё это вспыхивало от огромной кинетической энергии и разлеталось на атомы. Так быстро и ужасно закончило своё существование «сердце канантропов», когда-то называвшееся просто «Корабль» (именно так и называлось).
-Ну, чего уставились? По местам!- прикрикнул Кузюрин.
Оставшиеся мили корабль покрыл за полтора часа.
Первого февраля две тысячи пятидесятого года, в тринадцать часов тридцать минут по московскому времени корабль многоразового использования «Ной» ткнулся днищем в грунт Токийского залива в десяти метрах от береговой линии. В окна сразу открылся жуткий вид призрачного тридцати миллионного города, слева ржавел остов какого-то корабля, а «прямо по курсу» поднимались белые циклопические сооружения то ли хладокомбината, то ли элеватора, больше напоминавшие экспозицию стиральных машин и холодильников в каком-нибудь супермаркете бытовой техники.
-Ну, мужики, с Богом…- серьёзно сказал Кузюрин.- Харлов ! Зайдите в рубку гражданской обороны, свистните, что началось десантирование!
-Слушаюсь-с… -книжно откликнулся Харлов.
Рубка гражданской обороны была всего-то этажом ниже.
Торжественно, словно на театральной рампе, вспыхнули огни, и из ворот выкатился тяжёлый электрический тягач «ошкош» с тележкой, уснащённой восемью колёсными парами. На ней стояли турбина и клочок высокоэнергетической плазмы, запаянный в здоровенный баллон. Тягач с троллейбусным гулом проехал по пандусу, выкатился на берег и уменьшил скорость, нежно и аккуратно стягивая с пандуса драгоценную тележку…. И тут произошло непредвиденное. Подлый трос совершенно неожиданно лопнул, конструкция покатилась вбок, лопнул второй трос, телега, наморщив море не хуже пушкинского Балды («Балдушка , погоди ты морщить море…»-вспомнилось Кузюрину), плюхнулась на гладь Токийского залива и потонула. Раздался страшный взрыв- злосчастный баллон повредился…
-Мать твою вперехлёст раскудрить -едрить налево через пьяного сантехника! первым нарушил полуцензурной абракадаброй всеобщее оцепенение мичман Орлов, умевший ругаться и похлеще, но постеснявшийся обилия женщин.- Инженеры хреновы! Не могли, ядрёна мать, трос проверить! Откуда мы теперь энергию доставать будем? Из ж…?!
-Ты умерь пыл- то свой, волчара морской, - сказал Кузюрин. – У нас и котлы есть. Их-то, надеюсь, не прос…не профукаем. От котлов-то энергия и была. А эта фигня нам кислород давала. Только и всего.
Водитель «ошкоша», до этого ухитрившийся выкурить в скафандре с десяток сигарет( как он своими пахорукими граблями так ловко на этот раз сработал- одному Богу ведомо), видимо, успокоился, потому что хаотичный полёт бычков сквозь клапаны прекратился.
Он быстро залез в кабину, врубил максимальный режим электродвигателя и c диким визгом покатил, меся литораль, одной стороной в воде…
-Куда это он? Не иначе топиться поехал…- жалобно сказал Кузюрин.
Но он поехал не топиться…
По рампе ехали двухэтажные, ещё «довоенные» автобусы, в которых сидели старики, мужчины, старики, женщины, женщины, дети, дети, дети…
На всех- скафандры, скафандры, скафандры…
В глазах- надежда и тоска, тоска, тоска…
Автобусы чинно выстраивались в колонну, которая, прихотливо изгибаясь, неслась на один очень заметный ориентир. На Токийское небесное дерево, а проще говоря-телебашню. Вслед за автобусами пылили грузовики с вещами –« манны», «скании», «кенворты», «маки», «фрайтлайнеры», «питербилты», «вольво» и просто КамАЗы.
Еле слышно, заглушаемая непробиваемой толщей резины скафандров, неслась песня:
Будем жить, мужики, будем жить,
даже если тридцатилетними
будут заживо нас хоронить,
прикрываясь красивыми бреднями…
-Стоп!- с досадой сказал кто-то. –Давай сразу с того самого места.
И спонтанный хор обрадованно грянул:
Мы стекаемся снова сюда,
словно к морю стекаются реки…
В кулаке нам по силам беда-
-ныне, присно, и, даст Бог, вовеки!
Песня-песня мужественных, героических, правда, больных и несчастных, но в то же время не теряющих надежду ликвидаторов- героев Припяти и Чернобыля- неслась над колонной разноцветных и разномастных автомобилей, неслась с английским, немецким, японским, китайским,- с самыми разными акцентами… Это была песня печали и надежды… И долго ещё эхо этой песни разливалось над безмолвной гладью Токийского залива после того, как скрылся последний автобус.