— Прекрати, — Джефферс вскочил на ноги. — Ты несешь полную чушь!
— Это действительно непривычно звучит. Но кто сможет точно ответить — какие же они на самом деле, эти маленькие создания? О чем думают их мозги, находясь во тьме материнской утробы? Мозги, обладающие клеточной памятью, недоверием, неосознанной жестокостью, эгоизмом и инстинктом самосохранения. Ответьте, доктор, есть ли на свете что-нибудь более эгоистичное, чем ребенок?
Доктор, нахмурившись, покачал головой.
— Я не хочу приписать ему какие-нибудь сверхъестественные силы. Зачем? Ему достаточно просто уметь ползать и слушать. Достаточно сильно кричать всю ночь не переставая.
Доктор попытался все свести на шутку:
— Это серьезное обвинение. Но каковы мотивы для убийства?
Лейбер недолго тянул с ответом:
— Они очевидны, если как следует вдуматься. Что для ребенка более удобнее и спокойнее, чем среда во чреве матери? Его обволакивают питание, тишина да покой. И вдруг, нежданно-негаданно его выталкивают из такого уюта в наш чудовищный мир, где ему холодно и неудобно, где приходится требовать внимания и любви к своей персоне, когда прежде все это являлось его неотъемлемым правом. Ребенок начинает мстить за это. Мстит из эгоизма по утраченному. Ну-ка, кто это там во всем виноват, а? Мать, оказывается! Превосходно! Таким образом, абстрактная ненависть к окружающему находит конкретный объект, видимо, чисто интуитивно. А что это за существо рядом с врагом номер один? Никак, папаша? Гены и тут подсказывают младенцу, что отец тоже каким-то образом повинен во всем этом. Так необходимо и отца убить заодно! Хуже чем есть уже не будет, так примерно рассуждает младенец.
Доктор начинает терять самообладание.
— Если то, что ты тут нагородил, хоть в малейшей степени близко к истине, то напрашивается вывод, что любая мать должна бояться или остерегаться собственного ребенка.
— Почему бы и нет? Ведь у младенца идеальное алиби. Тысячелетия слепой человеческой веры защищают его от подозрений. По общим понятиям, он слаб и невинен. Но ребенок рождается с ненавистью! Когда он кричит или чихает, у него достаточно власти, чтобы заставить родителей извиваться вокруг него и ползать на пупе. Проходят годы. И ребенок видит, как его власть ослабевает, исчезает и уже никогда к нему не вернется. Так почему же не использовать ту полную власть сейчас, пока он ее имеет? Опыт предыдущих поколений подсказывает ему, что потом будет слишком поздно для удовлетворения себя ненавистью. Сейчас — или никогда! — голос Лейбера доходит до шепота. — Мой малыш лежит в кроватке с красным и потным лицом. Он тяжело дышит. От плача? Как бы не так. Это оттого, что ему приходится выбираться из кроватки и ползать по полу. Ему еще трудно ходить на ножках. Он… Я вынужден первым убить его, иначе он убьет меня.
Доктор подходит к столу и наливает в стакан воды.
— Никого ты не станешь убивать, — спокойно замечает он. — Тебе необходимо расслабиться и отдохнуть. Я дам тебе таблеток, и ты спокойно проспишь полных двадцать четыре часа. А там видно будет. На-ка, прими.
Давид взял таблетки и послушно запил их водой. Он не оказал сопротивления, когда Джефферс проводил его в спальню и укладывал спать. Подождав, пока Давид не расслабился в постели, доктор погасил свет и прихватил ключи, чтобы запереть за собой наружную дверь.
Сквозь тяжелую дремоту Давид успел различить какой-то шорох у двери в спальню. “Что это?” — вяло подумал он. Нечто продолжало двигаться по комнате. Но Давид Лейбер уже спал и ничего не видел и не слышал.
Доктор Джефферс вернулся рано поутру. Он провел бессонную ночь. Какое-то смутное беспокойство заставило его приехать в такую рань, хотя он и был уверен, что Лейбер все еще спит.
Открыв ключом дверь, доктор вошел в дом и положил на столик медицинский саквояж, с которым в силу профессиональной привычки никогда не расставался. Что-то белое быстро промелькнуло на верху лестницы. Нет, вроде показалось.