Говорил он, не умолкая, словно много лет провел в одиночестве. Суров слушал, и казалось ему, будто возвращается на родную заставу, к семье, после долгой командировки, и Кондрат Степанович Холод по-прежнему ходит в старшинах, и Ганна, его жена, стряпает пирожки для молодых солдат, только прибывших с учебного пункта, и Колосков — все еще старший сержант, инструктор розыскной собаки…
Давно это было. Пять лет назад. Много воды унесла в Вислу Черная Ганьча.
— Сами вы как? Чем занимаетесь, Кондрат Степанович? — Сурову наконец удалось вставить несколько слов. — Здоровье-то как?
— Вкалываю. Бо с безделья душа мельчает, Юрий Васильевич. Человеку без работы нельзя. Как уволился я по зрению, як пайшов у лесничество, так од того часу трудюсь на лесном хронте. Считай, всю вырубку на левом хланге засадили сосной. Славные сосенки поднялись. Глядеть любо-дорого. Глаза подводять. Што да, то да. Катаракта, говорить, удалять надо. И Ганна моя говорить — надо. А я, признаться, боюсь, гадский бог, што хочешь делай, а ножа боюсь.
— А жена как себя чувствует?
— Такая, як була. Только постарела. А внучка — писаная Ганна. Што она, што бабка — обе на одно лицо. Поедем, Ганна дужэ зрадуется. И хаты нашей щэ не видели. Мо зараз прямо до нас, а, Юрий Васильевич? Поехали?
Как ни соблазнительно было приглашение, пришлось от него отказаться.
— Куда в ночь, Кондрат Степанович? Да и занят я. А завтра ждите. Обязательно наведаюсь. Сейчас домой вас подбросим. Жена небось волнуется? — спросил Суров, удивляясь вдруг вырвавшемуся, столь непривычному для него слову «небось».
Подошли к машине. Кондрат Степанович сел на заднее сиденье.
— Щэ як! Ганна моя бог зна, що думает. — Холод откинулся на спинку. — Боже, скоро светать начнет, а я как с вечера ушел, так по сей момент, считай, полсуток, як з дому. — Он забеспокоился, закурил «памирину», выдохнул клуб едкого дыма. — Там же и малое. Проснется, а деда черт ма, щез дед. Оно ж наробит крику-гвалту.
В последней фразе прозвучала горечь. Сдал Кондрат Степанович. Сдал. Говорлив без меры, голос дребезжит и временами срывается, в движениях появилась суетливость, от прежней собранности мало что осталось.
За не свойственными прежнему Холоду чертами угадывалась глухая, беспокоящая душу боль. А ведь был среди старшин генерал. Любитель попеть, каких мало. К происшедшим в нем переменам привыкнуть просто невозможно, и хорошо, что в машине темно — не догадается Кондрат Степанович о чувствах, овладевших его бывшим начальником. А на душе и без того беспокойно после встречи с Мелешко.
9
Ястребень собирался провести беседу с личным составом. Так уж повелось с давних времен: прибыл в подразделение — поговори с личным составом. Он сидел в канцелярии, глядел на чистый листок бумаги, на котором хотел набросать конспект своего выступления, но никак не мог собраться с мыслями. Что-то явно тревожило его. Но что? Аля? Вконец испорченные отношения с тещей и тестем? Разговор с Васиным? Нет, не то.
Задумавшись, словно наяву увидел высокого ссутуленного годами старика. Он стоял посреди двора, заросшего пожухлой, напитанной дождем лебедой, и кормил кур. Увидел старого кота Юзьку, с ненавистью глядящего с крыльца на ворующих у кур просо шустрых воробьев, и старый, с почерневшей стрехой дом, и скособоченную стодолу, и вечно непросыхающую главную улицу отживающей свой век деревни. Тревожно защемило сердце. Отец!
У человека воспоминания детства, как правило, начинаются с мамы, она живет в них с ее песнями, ласками, и через всю жизнь она, м а т ь, проходит светлой, не-затуманенной полосой, остается самой лучшей и доброй, самой прекрасной и самой любимой.
Андрей вырос без матери. Она умерла, когда ему едва исполнился год. Умерла нелепо — споткнулась о камень у забора и горлом упала на штакетину. Новую хозяйку Петро Ястребень в дом не привел. Растили детей многочисленные родичи отца и матери, и это им был благодарен Андрей за случайную конфету или пряник, ласку и заботу.
Отца дети видели редко. Вставал он чуть свет, когда они еще спали, и шел на работу. Приходил поздно, устало садился на лавку. Андрей стаскивал с него грязные сапоги, а Валя доставала из печи картошку. Отец чаще всего тяжело вздыхал и принимался за еду. Рассказывал новости, которые они уже знали от других, или смешные истории, давно переставшие кого бы то ни было смешить. Детям было скучно с ним. Отец от этого мучился и ревновал их ко всем, с кем им было весело и интересно. И дети постарались как можно скорее покинуть родной дом — «сиротский дом», как однажды назвала его Валя. И странное дело, уехав от отца, дети сразу же стали тосковать по нему. Внезапно родившаяся любовь к нему теперь постоянно сжимала им сердца.