Поднялись на вершину, к взорванным дотам. Молчаливый Габдуллин, подойдя к погранзнаку, по-хозяйски протер тряпочкой металлический герб, смахнул зацепившуюся за столб паутину и отошел вправо — глядите, мол, товарищ подполковник, какой у нас в хозяйстве порядок.
Порядок наблюдался у всех погранзнаков — обкошена трава, у оснований выложены и окрашены в белый цвет щебеночные круги. При всей своей строгости, символизирующей незыблемость, красно-зеленые столбы выглядели нарядно.
«Да, Пестрак — хозяин, — думал Суров, идя от знака к знаку и везде видя порядок. — Этот не подведет».
Однако временами Суров все-таки возвращался мыслями к Лазареву — чем-то явно озадачил его неопределенный ответ начальника тыла. И несколько даже уязвил. Небось, думал он, прикажи Карпов, примчался бы немедленно, отложив все дела. Возможно, следовало говорить с ним мягче, уважительнее, объяснить причину такого срочного вызова.
Но эти казавшиеся справедливыми мысли меркли перед очевидной нераспорядительностью работников службы тыла — нельзя же было демонтировать отопление, не подготовив ничего взамен.
На обратном пути Сурова и сержанта захватил дождь, сменившийся вскоре мокрым снегом. Пока дошли до заставы — вымокли до нитки. И снова Суров с раздражением подумал о начальнике тыла: его бы сюда, да чтобы часов пять походил под дождем и снегом, вымок до нитки, вот тогда наверняка бы зашевелился.
14
Лазарев с саперами приехал с наступлением темноты — задержались в дороге из-за поломки машины, и полковник был немало удивлен, увидев начальника штаба сидящим на корточках подле гудевшей железной печки в спальном помещении. Пламя лихо билось о железные стенки, на лице начальника штаба плясали отсветы огня, и он, подбрасывая березовые коротыши — рядом с печкой их лежала высокая горка, — сильно щурил глаза.
Суров сидел без света. Один. Было видно, как дымились паром галифе и верха голенищ. Вокруг раскаленной бочки, на стульях, тоже исходя паром, сушилось его белье.
— Вот где блаженство! — воскликнул Лазарев, войдя и остановясь у порога. Потер одна о другую озябшие руки. — Ну прямо Ташкент. Благодать. Присяду и я к огоньку. — Он подошел к печке, присел рядом с Суровым на корточки. — Прибыл, как велено, — не то доложил, не то сказал по-простецки и пожал Сурову руку. — Раньше никак не мог. Кручусь, верчусь, суток мало… Все почему-то думают, что у тыловиков легкий хлеб.
— В мой огород камушек?
— Догадайся, мол, сама, как в песне поется. Карпов кого хочешь научит вертеться. — Лазарев умолк, потер ладонями щеки и только тогда отряхнул папаху и швырнул ее на ближайшую койку. — Что в потемках сидите? — И не дождавшись ответа, повернул выключатель.
Суров надел на себя горячую, не совсем еще просохшую тужурку, подбросил в печку поленце, прикрыл дверцу. Все те справедливые слова упрека, которые он собирался сказать начальнику тыла, так и просились с языка, но он почему-то не торопился произнести их. Нет, сетования Лазарева не разжалобили его — у всех дел по горло. Он лишь пожалел, что полковник приехал только сейчас, когда в спальне тепло и времянки гудят и дышат жаром по всем жилым помещениям.
— За помощь спасибо, — будто догадавшись, о чем думает Суров, проговорил Лазарев. — Удивляюсь, как это Пестрак сам не допер. Умный ведь мужик и хозяйственник хороший. У него везде порядок. Вы поглядите, какой тут ажур!
Над двумя рядами аккуратно заправленных коек горел мягкий розовый свет. В помещении, называемом по старинке казармой, сверкали белизной поставленные кверху углом подушки и белые полоски подвернутых простыней на темно-синих шерстяных одеялах. Между койками лежала красная ковровая дорожка с двумя зелеными поясками по краям, а между двойными рамами алели на белой вате гроздья калины.