— Да нет, — солгал он.
Анфиса Сергеевна промокнула носовым платком испарину на лице мужа, сняла с него шляпу. Не шли ему модное пальто и серая шляпа — под цвет пальто. В штатском он выглядел постаревшим, а сейчас и вовсе неважно — рыхлый человек с двойным подбородком и выступающим из расстегнутого пальто животом.
Огни подсветки Хрустальной струи плясали на лице Павла Андреевича красно-синими бликами, а Анфисе Сергеевне казалось, что от боли у мужа то и дело меняется цвет лица. Она волновалась, но старалась ничем не выдать своего состояния.
— Ну как, Паша?
— Почти хорошо.
Он хотел подняться, но она удержала его:
— Куда спешишь? Еще немного посидим.
Боль ушла, оставались лишь слабые ее отголоски.
— Не ко времени разыгрался аппендицит, — сам поставил себе диагноз Павел Андреевич. — Упаси бог! Ладно бы дома.
— Думаешь, он?!
— Конечно, будь он неладен! Первый приступ случился дома…
— Когда? Почему я ничего не знаю?
— Наверное, не шибко болезненный. Я и запамятовал, когда это было, — решил слукавить, чтобы не пугать жену.
— Ты все-таки скажи, когда это было? — требовала Анфиса Сергеевна.
— Кажется, в позапрошлом году. Да, тогда, Мы отдыхали в Разани, у твоих.
— Что-то не припомню такого случая.
— Забыла. Ладно, пошли, Фиса, уже поздно. И не переживай. Завтра покажусь врачу. Будет порадок.
Анфиса Сергеевна рассмеялась: его «Разань» и «порадок» у нее постоянно вызывали улыбку. Сейчас же ее смех был совсем неуместен.
Карпов притворился, будто не понимает причины этого смеха. «Нервы, — подумал он, — У Фисы тоже нервы ни к черту. Ведь она не железная, всему есть предел».
— Пошли, мать, — позвал он и поднялся. — Волноваться нам ни к чему — причин не вижу. Живы будем — не помрем.
— Отпустило совсем?
Он хохотнул:
— Опять за рыбу деньги. Ведь не враг же я себе. Пойдем, не то еще, чего доброго, двери закроют.
Анфиса Сергеевна подняла голову. Дождь кончился, лишь с крыши беседки да с деревьев еще капало.
— Ты чего это за сердце держишься, Фиса?
— Переволновалась. Еще погуляем, Паш, ладно? Только и свет в окошке — отпуск с тобой. Ждешь, ждешь целый год…
Боль отступила. Самую малость побаливало еще под ложечкой, как определил Павел Андреевич. Второй звонок прозвенел, думалось ему не без страха. После третьего, гляди, и не подняться. Ишь, как Фиса испугалась. Он с нежностью посмотрел на жену, шагавшую рядом с ним по мокрому асфальту. Столько лет рядом, и ни слова упрека. А что, собственно, она видела, Фиса? Границу в Туркмении, в Карелии, на Памире, на западе — ничего больше, если не считать коротких отпусков, когда оглянуться не успеешь — пора возвращаться на границу.
Прошли к знаменитому кисловодскому «пятачку» — небольшой площади, в дневное время, как правило, полной отдыхающих. Воробьиный щебет царил над людскими голосами, глуша их: воробьи со всего города слетались сюда, повисали на деревьях так густо, что казались сплошной массой.
Сейчас на «пятачке» было тихо и безлюдно. Из витрин магазинов на мокрый асфальт падал спокойный свет, неярко горели уличные фонари, иногда налетал легкий ветерок или же раздавался писк потревоженной птицы.
Павел Андреевич думал о том, что все в жизни повторяется, и они с Фисой когда-то вот так же шли здесь рядом, и так же шумел ветер в облетевших южных тополях; как и теперь, пахло тогда осенней мокрой землей, так же светились звезды в разрывах туч, и так же наполняло душу умиротворение.
«Что бы я делал без тебя, моя дорогая жена? Как я счастлив, что ты у меня есть!»
— Спасибо, — тихо сказал он.
Фиса в ответ чуть крепче сжала его руку — она поняла все.
16
После первых же восклицаний, после первых же слов приветствия начальник заставы пожаловался на придирчивость Ястребеня, на его излишне строгие требования, сверх уставных.
— Стрельбу завалили, — не выдержал Мелешко. — Всегда с оценкой «отлично», а нынче, при нем, еле на «хорька» потянули. Ну куда такое годится!
— «Хорошо» — прекрасная оценка, — стал успокаивать его Суров. — Большей беды не было бы у вас.
— Кому прекрасная, а мне не больно-то радостно: ведь столько лет держим переходящее Красное знамя! Застава-то ведь отличная.
Ястребень стоял здесь же и хмурился: ему явно было не по себе от жалобы начальника заставы — как учителю, впервые поставившему отличнику четверку.
— Разрешите идти? — спросил он, не поднимая глаз.