— В том, что Элоиз уволит тебя за то, что ты строила глазки её хахалю?
— В том, что все они — высокомерные задницы.
— Угу. Я спать. Койка на втором этаже, если она там обнаружится, моя, — заявила я, поднимаясь по каменной лестнице, начинавшейся прямо в прихожей. Уже за закрытой дверью комнаты до меня донеслось, наконец, праведно-гневное:
— Что-о-о?!
8.
Впрочем, даже если по времени эпсилона было что-то около полуночи, мой организм пребывал в святом неведении касательно этого, разумея, что сейчас около десяти утра. С другой стороны, не высыпаюсь я хронически, и путём несложных махинаций можно будет обмануть собственное тело, попытавшись заснуть прямо сейчас, разыграв инсценировку «субботний день». Я бросила неразобранным рюкзак, разделась и улеглась на софу.
Покрывало сухим шёлковым льдом касалось голой кожи — я блаженно жмурилась. В просторной комнате было довольно прохладно (сказывалось отсутствие центрального отопления), но пока я не мёрзла. Я сняла с руки тяжёлый металлический браслет часов и положила их на тумбочку рядом с диваном, задумчиво протянула руку к непочатой пачке сигарет. А ведь пачек всего четыре, а их надо растянуть, по самому пессимистичному прогнозу, на два месяца.
«Надо же, какие-то дураки через океан ещё умудряются выращивать табак для других дураков», — этим обычно начиналась проповедь матери, в которой она грозилась когда-нибудь в не слишком радужном будущем не выделить денег на пересадку новых лёгких в моё бренное тело. Если свидетелем сей сцены оказывался мой братец Доминик, то он добавлял: «Мам, а ты уверена, что она курит только табак?!». Один раз всего было, но он этот случай всю жизнь мне будет припоминать. Я фыркнула, задумчиво пошевелила пальцами над пачкой, потом вздохнула, положила руки под голову, от греха подальше, и уставилась в потолок.
Потолок не поразил меня ничем необычным — ни цветом штукатурки, ни падающими люстрами, если уж на то пошло (люстры, к слову, даже одной не было — пришлось разбирать вещи впотьмах).
…это был не слишком разумный поступок — арка выглядела, по меньшей мере, подозрительно. Что всяким нелюдям безопасно, то человеку смерть… но, что делать — за последние десятилетия дипломатия вынуждена была стать мягче, тоньше, уступчивей. А то вспомнить, что было…
Осень 2266 года. Старая Москва, офис «Олдвэйтрэвэл компани».
— Теперь всё наладится. Коридоры снова открыты, — сказал дед.
Я сидела в кресле, забравшись туда с ногами, жмурилась от бьющего в окна солнца и надувала огромные оранжевые пузыри из грейпфрутовой жвачки. Такое моё легкомысленное поведение вполне объяснялось тем, что мне было тринадцать. В соседнем кресле, воображая, что вид он имеет крайне скучающий, надменный и шикарный, развалился мой старший брат Доминик. Русая чёлка падала ему на глаза, и он периодически безуспешно пытался заправить её за ухо. Я нетерпеливо ёрзала — если братец сидит так спокойно, даже не пытаясь доводить меня до истерики — что-то здесь не так. Наконец-то и меня взяли на семейное совещание. Я горделиво задрала подбородок, лопнула ещё один пузырь — и с приглушёнными чертыханиями принялась отдирать его от носа. Доминик даже не заржал — только лениво покосился в мою сторону и вздохнул с особыми интонациями старшего брата.
Дед, тем временем, продолжал:
— Они проявили добрую волю — никто из делегации не пострадал, как нам и обещали. Вернувшиеся послы довольны оказанным приёмом.
— Десять лет официально о них не было ни слуху, ни духу. Как и о делегации, отправившейся туда, — заметила мать. — Что им нужно от нас теперь? Навязывать свои условия, потому что власти тогда побоялись применить силу?
— Спустя десять лет нам предлагают похоронить то, что осталось от пропавших послов, — добавил отец.
— Это вполне понятно, — дед был сама невозмутимость. Он строго поглядел на Элоиз, вцепившуюся в подлокотники кресла так, что пальцы побелели, и, похоже, едва сдерживавшуюся, чтобы в грубых выражениях не посоветовать план действий. — Верхушка сменилась, к власти пришли те, кто желает сотрудничества.
Отец отвернулся от панорамы залитой водой и солнцем Старой Москвы, видимой до самых окраин из окна двадцать восьмого этажа, и повернулся к деду, сощурив карие с золотистыми искрами глаза:
— Головы, отец. Нам предлагают захоронить на родине головы пропавших без вести с десяток лет назад послов.