А на противоположном краю полянки из газона нагло торчало четыре роскошных, словно с картинки в букваре, белых гриба. Максим осторожно скосил глаза влево, потом вправо — в затылок снова ухнуло, хотя не так сильно, — белые стояли повсюду. Полсотни их тут, не меньше, панически промелькнуло в голове. Ничего не понимаю — другие мысли были ему сейчас недоступны.
Однако Максим всегда считал своим достоинством силу воли. Он напряг все ее остатки и заставил себя принять решение: надо отсюда выбираться. Что-то не так, либо я сошел с ума, либо не знаю что, но — домой. Там разберемся. Или разберутся.
Он принялся вращать ступнями и разминать руками бедра, и вскоре ноги ожили, и он почувствовал боль в левой лодыжке — умеренную, не смертельную — и еще что-то твердое под правой ягодицей. Скособочился, сунул руку под себя, вытащил из заднего кармана фляжку. «Плиска». Не меньше четырехсот.
Чем же я так обожрался, беспомощно подумал Максим, не соткой же? Мухоморов вроде не попадалось, да и не жру я мухоморов… И опять, как рефрен: ничего не понимаю… И фоном: плохо мне, Люсенька, просто ужас как плохо…
Он торопливо свинтил крышечку, припал к фляжке и высосал граммов двести. Держа на отлете правую руку с фляжкой и левую с крышечкой, закрыл глаза. Пробел в памяти начал медленно заполняться.
Ощущение тепла в животе… надкушенный бутерброд… жить можно… Люська, Катюха, Мишка… шорох и треск в кустах… кабан… фляжку в карман… «Фу!» (это кабану; ах, стыд-то какой)… вверх по дубу, что твоя макака… не ожидал от себя… ветка… неудобная какая, но вроде надежная… скотина, бутерброды мои… затемнение, шквал, другой, ливень чудовищный… вспышка… разорванное небо… все…
Точно, рехнулся. Кругом — ни следа урагана. Хоть бы листик сорванный, хоть бы капелька где — нету!
Максим засмеялся. Вот те здрасьте! Нормально, Григорий! Отлично, Константин!
Оборвал смех. Потому что ничего смешного. Стукнул себя справа по морде, не жалея. Больно. Но без толку — ничего не изменилось. Ладно. Встать — и марш-марш на станцию! Тебя вылечат… И тебя вылечат… Всех вылечат…
Встал. Охлопал карманы. Билет на электричку, Ждановская — Григорово и обратно, на месте. Деньги… рубль бумажный, мятый… рубль железный, олимпийский… мелочь… итого два двадцать три. Сигарет вот нет, и спичек. Ну да, они в корзине лежали. На станции купим. Вперед!
Лес был тот же — но и решительно другой. Ни клочка мусора. Ни поваленного дерева. Травка образцово-показательная, хотя, конечно, не газон подстриженный — это поперву показалось, сдуру. Но, тем не менее, люкс травка. Цветочки. Веселый, светлый птичий гомон. Тропки чистейшие. Грибы повсюду. Чур меня.
Максим, чуть припадая на левую ногу, шел к станции и старался ни о чем не думать. Тропка влилась в широкую просеку, показавшуюся ему незнакомой. Даже скорее не просеку, а ровную дорогу, присыпанную мелким гравием. Километра через три дорога круто свернула влево, деревья расступились, показался луг. На самом выходе из леса виднелся шлагбаум в красно-белую полоску, слева от него — тех же цветов столб с большим щитом у верхушки.
Максим поднырнул под шлагбаум и оказался на асфальтированной площадке, расчерченной справа и слева косыми белыми полосами. Для машин, понял он. Автомобиль, впрочем, тут стоял единственный — здоровенное, как танк, бурое чудовище под названием «Медведь». Не знаю такого… И эмблема незнакомая… А название — черным по белому. Вернее — серебряным по бурому. Массивные такие буквы на двери багажника.
Максим сделал еще несколько шагов, остановился, зажмурился — очень уж ярко било в лицо солнце, — медленно повернулся лицом к лесу и открыл глаза.
Надпись на щите гласила: «Почтеннейшие дамы и господа! Управление Императорского Природного Парка имеет честь напомнить вам, что охота, рыбная ловля, сбор грибов, ягод, цветов, листьев, равно как и любое иное нарушение естественной среды Природного Парка, производимые без разрешения уполномоченных на то правительственных учреждений, подпадает под действие ст.XXXVII ч.19d Уложения о наказаниях». И то же самое (вероятно) — еще на пяти языках.
Максим потряс головой (внутри уже почти не стучало); потоптался на месте; развернулся к лесу спиной; посмотрел на прямую, как траектория пули при выстреле в упор, и гладкую, как кожа младенца, окаймленную тротуарами и обсаженную липами, дорогу, продолжавшую ту, по которой он шел лесом; кинул взгляд на раскинувшийся в паре километров от него странного вида город; подавил в себе острое желание упасть в траву и отключиться от всего на свете; вытащил вместо этого остаток «Плиски», допил до последней капли, не глядя швырнул фляжку в сторону — и двинулся по этой небывалой дороге.