Поселились мы в доме Курпатовых, на втором этаже.
До революции Курпатовы жили состоятельно. Да и тогда еще имели ветряную мельницу, на которой пилили бревна на доски. Внизу еще при отце был магазин с железной зеленой дверью на толстых засовах. Напротив дома стоял под железной крышей кирпичный склад. Но когда мы приехали, то и магазин и склад пустовали. Был еще большой, крытый тесом двор с конюшней, коровником, овчарней, но и это было в запустении.
«Ныне только крохи да в зипуне блохи», — сказал молодой хозяин, Николай Курпатов.
Он был женат на молодой женщине, небольшого роста, с веснушчатым лицом, которую все звали просто Шура. К нам, ребятам, она была очень расположена и часто показывала свои гимназические дневники с забавными записями, вроде: «Юлий Генрих Циммерман, Циммерман, Циммерман!» Была у них маленькая дочь. С ними жила мать Николая, старуха Елизавета, и младший брат Николая Костя, с которым я очень подружился.
На маленькой речушке мужики ловили рыбу рамами. Для этого река перегораживается гатью, — то есть в дно вбиваются колья и переплетаются ивовыми прутьями, получается как бы забор. Речка мелкая, самое глубокое место до пояса. Но рыбная. Поэтому и назвали ее Рыбинкой. Она соединяет озеро с Волгой. Гать ставится с двух берегов к середине. В середине проем для деревянной прямоугольной рамы, к которой крепится сетка. Рыба заходит туда, другой раз набивается ее целый мешок. Дело соблазнительное. И нам с Костей захотелось стать владельцами такой же рамы. Сделать ее из досок было немудрено. Но не было сетки, и мы применили простой мешок. Ну, конечно, сделали гать. Тут уж мы постарались. И пошли с ним на ночь. Костя прихватил для рыбы большую бельевую корзину. Как потом выяснилось, она нам здорово пригодилась. Но нет, не для нашей рыбы. У нас лопнул мешок, и ничего мы не поймали. Но выше нашей рамы стояла чужая, и почему бы нам не проверить ее? Это показалось таким естественным, а рама была такой желанной, что мы тут же и двинулись вверх по речке. Наступало уже утро.
Ну, конечно, чужая рама была не чета нашей. Во-первых, отличная сетка, во-вторых, полная рыбы. Нам оставалось только развязать мотню и высыпать весь улов в корзину. Что мы и сделали. После чего, даже не завязав мотню, стали карабкаться по глинистому берегу, таща волоком корзину. В ней трепыхались окуни, небольшие щуки, плотва, но чего было много, так это малька, который в Рыбницах называли «вандышем».
Радостные, пригибаясь под тяжестью корзины, мы побежали к дому. Уже на улице навстречу ое высокий мужик. Он глянул в нашу корзину и прибавил шагу.
— Вот черт длинноносый, давай скорей! — поторопил Костя.
Дома тетка Елизавета уже топила печь.
— Ну, ребята! — восхищенно всплеснула она руками. — От молодцы! Смотри, Михайловна... — И она кинулась к корзине, стала перебирать рыбу. — Да мы сейчас вандыш на сковородку, да маслецом льняным зальем, да в печь. От молодцы! — И она тут же почерпнула из корзины ковшом вандыш, сполоснула его и высыпала на большую сковороду.
И мать была довольна. Но тут вошел тот самый «длинноносый» мужик, перекрестился и подошел к корзине.
— Чего ж это ты, Елизавета, аль и впрямь поверила, что ребятишки могут столько изловить?
— А чего тебе? — повернулась к нему Елизавета.
— А того, что мне рыбу надо возвернуть. Моя рыба-то.
— Чего болтаешь-то! — крикнул Костя. — У нас своя рама.
— Неча-неча к чужой рыбе подбиваться, — стала теснить «длинноносого» Елизавета.
— А ну, скажи, чья рыба? — спросил меня мужик и поглядел неожиданно приветливо и снисходительно.
Я смешался, покраснел, взглянул на мать, увидал ее и нахмуренный взгляд и, чувствуя всем своим существом, что врать нельзя, сказал правду.
— Ага, а я что говорил! — обрадовался «длинноносый» и, оттолкнув от корзины Елизавету, стал переваливать рыбу в мешок.
— Да врет он, чего врет-то! — закричал Костя. — Испугался и наврал со страху!
Но «длинноносый» не слушал, наполнив мешок рыбой, взвалил его на спину и ушел.
С тех пор минуло сорок лет. И вот случай привел меня туда с ярославскими писателями Виктором Московкиным и Иваном Смирновым.
Волга. Церковь. Село. Все так же. И дом Курпатовых тот же, только нет примыкавшего к дому большого строения — хлева и конюшни, так что сразу за домом большое небо. Поднялся на второй этаж, постоял в комнате, в которой когда-то жил с братом, куда к нам приходила миловидная Шура со своей гимназической тетрадкой. «Юлий Генрих Циммерман, Циммерман, Циммерман!» Теперь в этой комнате жил тракторист. Постель была заправлена во все чистое, и, наверно, поэтому хозяин в одежде спал на полу. Увидя меня, поднялся. Я объяснил, почему здесь. Он не удивился. «Смотрите», — сказал. И я смотрел.