Я прошел две комиссии. Мандатную, как говорится, без сучка и задоринки. На медицинской заявил о своем заикании. Но здоровью я шел на летный состав. Убедившись в том, что я заика, меня направили в технический. И я был зачислен в ленинградскую авиатехническую школу.
Мать расстроилась. Еле дождалась отца с работы, плача, просила, чтобы он пошел в Смольный, поговорил, с кем надо, чтобы оставили меня в Горном институте.
Но отец не пошел.
— Тут уж ничего не поделаешь, партдисцинлина, — успокаивая плачущую мать, сказал отец. — Значит, так надо.
Спецнабор состоял из студентов первого и второго курсов институтов и третьего и четвертого курсов техникумов. Это было вызвано необходимостью: фашистская Германия представляла тогда реальную угрозу. Нас могли отчислить из школы только «по суду или по смерти». Таков был приказ начальника Военно-Воздушных Сил РККА.
«Напра-во!», «Нале-во!», «Равняйсь!», «Становись!», «Разойдись!» По вечерам в красном уголке наиболее активные выпускают стенную газету. И я рядом с ними. И кто-то из них говорит, хорошо бы дать стихи. И я пишу раешник.
— Это вы, товарищ курсант, сочинили стихи? — спрашивает меня командир роты.
— Я.
— Тогда приказываю написать пьесу к Октябрьским праздникам из жизни курсантов нашей роты. Ясно?
— Но я никогда не писал пьес.
— Выполняйте! Кругом! Марш!
И я сижу и пишу пьесу, освобожденный от строевых занятий. Мне помогает курсант Лаппо. Он пишет в стихах вступление, а я пьесу. Но пьеса не получается, мельтешат какие-то отдельные сценки, вроде такой. Сидит курсант в саду с девицей, обнимает ее и восторженно говорит: «А луна-то, луна, что мишень стометровая!» После чего опаздывает в свою часть. По замыслу это должно быть очень смешно. Особенно когда дежурный по роте заставляет его отдавать рапорт. И еще несколько таких коротких сценок, — то на строевых занятиях, то в классе, то в красном уголке. Но что занятно, появляется режиссер, начинает что-то согласовывать со мной. Курсанты разыгрывают мои сценки, и вроде бы действительно становится смешно. Но посмеяться вместе со всеми на представлении мне не удалось...
Умер отец. Он лежал в Максимилиановской больнице. Два раза я был у него. В первый — рассказал о своей пьесе, и он попросил, чтобы я принес показать. Я обещал и забыл.
— Что же ты это, а? — укорил он меня, когда я пришел во второй раз наведать его.
— Ладно, принесу в следующий, — беспечно ответил я.
И не успел.
Он умер после операции. Говорили, язва желудка, а оказался — рак. Посмотрели и, ничего не тронув, — все было поражено, — зашили разрез.
— Ты знаешь, даже и не почувствовал, так хорошо сделали, — часа за два до смерти говорил отец матери.
Но мать обо всем уже знала и, скрывая слезы, старалась ободрить его:
— Значит, скоро поправишься...
— Надо, надо, совсем что-то расклеился... — Он задумался и печально сказал: — Мало я тебя баловал, а ведь любил. Всегда любил, и никого нет дороже, чем ты... Жаль, жизнь была тяжелая...
— Ну что уж так... хорошо жили...
Она пробыла с ним до последней его минуты. Отец забылся, похоже было — уснул, только время от времени вздрагивал и тогда открывал глаза и из какого-то своего далека смотрел на нее угасающим взглядом.
За несколько минут до смерти отец неожиданно ясно посмотрел на мать и четко сказал:
— Устал я! Устал!
За гробом шло немного народу: мать, я с братом, соседи по квартире да еще человек десять с последнего места работы отца. В пути к нам присоединился еще один, в полувоенной форме: хромовые комсоставские сапоги, фуражка и драповое черное пальто. Кто он, я не знал. Мать шла, опустив голову.
Было холодно. Ветер беспокойно метался по улицам. Когда переходили Дворцовый мост, на Неве была сильная волна, — ветер дул навстречу течению. Все небо было затянуто серой мглой.
Мы медленно продвигались за катафалком. Еще задолго до Смоленского кладбища стали попадаться торговки с венками из бумажных цветов и хвои. Человек в полувоенной форме купил венок.
Нищие, завидя катафалк, гуськом пристроились к провожающим. Неподалеку от часовенки лошади остановились. Гроб сняли и понесли к свежевырытой могиле.
— Надо бы усопшего отпеть, — сказала старуха нищенка. — Что это, как нехристя хороните.
Ей ничего не ответили, и тогда она громко затянула молитву.
— Не надо, — сказала ей мать. — Не любил он этого.
— Прощайтесь, — сказал могильщик, пропуская под гроб веревку.
— Разрешите сказать несколько слов, — неожиданно сказал человек в полувоенной форме и придвинулся к гробу. Ветер шевелил его седые волосы. — Я знал Алексея Ивановича по совместной работе, — негромко стал говорить он. — Мы с ним были посланы, вместе с другими товарищами, от Петрокоммуны в Сибирь...