ГОРДЕЕВА: И кто же это?!
ХАМАТОВА: Надежда Кадышева.
ГОРДЕЕВА: Вот это да!
ХАМАТОВА: Да. Мне до того момента казалось, что обогнать по популярности Пугачёву не может в принципе никто и никогда. Но еще страшнее мне стало оттого, что я никогда даже не слышала фамилии обогнавшего! Однако Гохштейн не останавливался и меня не жалел. Дальше понеслось: у него был огромный список артистов, ни одного из которых я не знала, но мне, видимо, предстояло со всеми познакомиться, созвониться и договориться об участии в концерте. Кажется, уже тогда в списке были Лепс и Михайлов.
Вероятно, лицо мое перекосилось настолько, что Гохштейн смилостивился: “Ладно, мы поможем вам собрать артистов, которых вы не знаете, и небольшое количество ваших друзей смогут все-таки выступить, чтоб разбавить концерт”.
Я вышла из его кабинета в полном ощущении перевернутого-передернутого мира. Мне кажется, наше согласие на условия, которые поставила “Россия”, стало самым первым и самым большим шагом на пути к коллаборационизму, в котором потом нас постоянно будут упрекать. И это действительно сильно затронуло мою душу, совесть, сердце.
ГОРДЕЕВА: Мы собрались тогда на заседание фонда. И общая мысль была такой, что мы не просто предаем наших друзей, не приглашая их на этот концерт, мы предаем себя.
ХАМАТОВА: У меня прямо перед глазами стоит картинка: Валера Панюшкин под красным фонарем ЦДЛ, где мы собрались тем вечером. Он кричит, пытаясь мне доказать, что мы “теряем лицо”. А я молчу, хлопаю глазами и не спорю.
ГОРДЕЕВА: В этот момент Гриша Мазманянц произносит легендарную фразу: “Если мы сейчас не потеряем лицо, то скоро наступит жопа”. А я напоминаю Панюшкину им же придуманную фразу: “Бабло побеждает зло”. Слушай, я, наверное, меньше всех чувствовала болезненность этого компромисса. Я же работала на телевидении и понимала, что если нам нужен рейтинг (а в нашем случае рейтинг – это деньги для фонда), значит, надо поступать так, как велит тебе этот Гохштейн, и черт с ним. Мы выносим вопрос на голосование и сами себя уговариваем, что ради фонда мы должны пойти на это, как говорит Панюшкин, “водяное перемирие” и сделать концерт по всем правилам телеканала “Россия”. Но мы решаем, что сами придумаем сценарий, и это будет… сказка.
ХАМАТОВА: Да. Сказка по жанру, но не по сути. История про ребенка, который в чужом городе попадает в больницу, совсем один, опираясь только на свою испуганную маму, а выходит оттуда, победив болезнь, окруженный друзьями и заботой десятков тысяч неравнодушных людей, имен которых он даже никогда не узнает.
Ты придумываешь, что главным героем сказки будет Серёжа Сергеев. А Дина подбирает чудесный образ – круги на воде… Человек, заболев, как камень падает в воду, вокруг него образуются круги – это помощь людей, которые один за другим оказываются рядом. Это родители, врачи, волонтеры, фонд, доноры крови, благотворители. Мы хотели объяснить, как всё оказывается взаимосвязано в судьбе заболевшего ребенка, кто в этом участвует и на что мы тратим деньги, которые собираем.
Мы сообща придумываем эту историю, но почему-то совсем не озадачиваемся вопросом, кто будет режиссером концерта и кто – сценаристом.
ГОРДЕЕВА: Потому что как данность принимается факт, что концерту, организуемому телеканалом “Россия”, режиссер не нужен. Мы с Панюшкиным пишем сценарий. Я мотаюсь с бумажками из телецентра к нему в “Сноб”. А ты вдруг становишься исполнительным продюсером мероприятия. И открываешь для себя волшебный мир популярной российской музыки.
ХАМАТОВА: Не только. С текстами, которые вы с Панюшкиным написали, я ношусь по всей Москве: созваниваюсь с драматическими артистами, которых мы хотим заманить на концерт, еду к ним в гости, в гримерку, на площадку, где они снимаются, куда угодно. И читаю ваши тексты вслух. И чтобы всё успеть, отказываюсь от предстоящих съемок в каком-то кино.
ГОРДЕЕВА: В каком?
ХАМАТОВА: Можешь себе представить, не помню. Тогда это показалось неважным. Съемки надо было бы вписывать в график подготовки к концерту, а они не вписывались. И я плюнула. Важно было сделать концерт.
В общем, кому-то я звонила и читала по телефону с выражением монологи. А к кому-то, как к Косте Хабенскому, приезжала на репетицию, в перерыв. Помню, как мы с ним сидим напротив МХАТа, я читаю ему “его” монолог и рассказываю, как это нужно будет сделать на сцене. И он, не моргнув глазом, соглашается приехать на прогон в восемь утра. Потом я с этой же целью еду к Геннадию Викторовичу Хазанову. И пока я читала, он расплакался. Помню какие-то бесконечные встречи в кафе с Женей Мироновым. Разговор с Константином Райкиным в “Сатириконе”, который превратился в итоге в страстный рассказ о том, что мы делаем в фонде. Райкин расспрашивал меня, кажется, часа два так подробно, как никогда не расспрашивали журналисты. И, наконец, я приехала домой к Валентину Иосифовичу Гафту и Ольге Михайловне Остроумовой, это было очень смешно, потому что они, великие артисты, повторяли мне, утешая: “Вы только не волнуйтесь, мы обязательно всё выучим наизусть”. А это действительно было важно, чтобы артисты те тексты, которые вы с Валерой написали, произносили дословно, не своими словами, а именно как литературный фрагмент. Но при этом не читали по бумажке. И артисты, драматические артисты, это прекрасно поняли и с готовностью согласились.