Что всё действительно пошло не так, мне стало понятно примерно сразу. На первом прогоне накануне концерта, 14 мая 2009 года, стало ясно, что звукорежиссер концерта глуховат, а видеоинженер – человек, который отвечал за появление смонтированных роликов на экране, – не очень хорошо видит. Мы с Чулпан договорились, что если ничего не изменится (а что могло измениться?), то она будет отвечать за звук, а я за видео. Но до последнего надеялись, что слух и зрение к специалистам телеканала “Россия” вернутся. Завтра. А сегодня – просто первый прогон. В малом зале Дома музыки мы “проходим” с артистами их номера. Мне достается Константин Хабенский. Его текст я до сих пор помню наизусть: “Кровь нужна всем. И сдавать ее могут все: и банкиры и режиссеры, и рабочие, и дрессировщики, и артисты, и журналисты, блядь”, – говорит Хабенский. Я делаю вид, что слежу за текстом, но мечтаю провалиться сквозь землю. Когда Хабенский выходит покурить, – плачу. Чулпан утешает: “Ты ни в чем не виновата, просто так получилось, ему сейчас тяжело”. Я же хочу уйти из профессии, уволиться и исчезнуть отовсюду немедленно: мои коллеги травили Хабенского всё время болезни его жены Насти, не давали покоя и после ее смерти, снимая из-за угла, исподтишка. Выдумывая и делая больно. “Хорошо, что он не знает, где я работаю”, – примирительно думаю я. У меня в руках график выхода артистов на сцену. Хабенский возвращается уточнить: когда, за кем и перед кем он выходит. “С двадцати тридцати до двадцати сорока”, – отвечаю я. Хабенский продолжает изучать график: “А Шевчук?” – “А Шевчук с девятнадцати ноль-ноль до девятнадцати пятнадцати”. – “А почему так рано?” – “А потому, – признаюсь я, – что он сказал, что позже может потерять контроль над ситуацией”. “А я когда, получается, могу начать терять контроль?” – “Сразу после двадцати сорока!” Хабенский кивнул и ушел.
Наутро – генеральный прогон по нашей просьбе: операторы должны расставить камеры. В восемь утра на сцене Дома музыки Хабенский, Миронов, Гафт, Остроумова, Райкин, Друбич, Хазанов. Но операторов – нет. И режиссера трансляции тоже нет. Артисты мнутся на сцене. Чулпан раза четыре обегает Дом музыки в поисках любого человека, способного сказать “Мотор!” на площадке. В конце концов прогон делаем мы с Чулпан. И тут уже окончательно понимаем, что вечером видео и звук – зона нашей ответственности. У съемочной группы телеканала, слава богу, есть рации, и за час до концерта нам их отдают. Каждой по одной.
За двадцать минут до начала концерта звонит телефон. Тоненький голос Гали Чаликовой: “Алё, алё, Катя? Катя, это Галя. Рации сломались, а у Чулпан сел телефон. Я ей сейчас отдам свой. И вы будете на связи”. Эта идея выглядит весьма сомнительно: телефон Чаликовой знают все без исключения больные дети страны и их родители, звонят на него круглосуточно. “Наверное, это не лучший канал связи”, – думаю я. Но выбора нет: между мной и Чулпан лежит огромный зал Дома музыки. Я – за сценой, рядом с пультом видеоинженера. Она – наверху, рядом с пультом звукооператора. До начала концерта пятнадцать минут. Мы пытаемся отработать команды, по которым звук и видео могли бы запускаться одновременно. Получается плохо. Галин телефон постоянно отвлекается на звонки мам. А когда нам с Чулпан удается дозвониться друг до друга, звук запаздывает. Но в зал уже начинают заходить люди. И босая Чулпан с модными туфлями Louboutin, засунутыми в декольте красного платья, опрометью бросается с самого верха, от звукооператорской будки, вниз – за кулисы. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА