ГОРДЕЕВА: Нет. У нас в две тысячи четвертом было уже более-менее понятно, что окно, в которое дует свежий ветер, закрылось, осталась форточка. И даже она – ненадолго. Если подходить к вопросу о конце свободы слова формально, то я бы сказала, что им стал Беслан.
ХАМАТОВА: Для меня тоже Беслан – это точка невозврата. Я жила в таком зашоренном мире, словно не замечая ничего, кроме себя, своих детей, близких, профессии. Стыдно сейчас признаваться, но о том, что террористы захватили заложников на “Норд-Осте”, я узнала только к вечеру второго дня. Кто-то сказал. А до этого – нет, не знала.
ГОРДЕЕВА: Не могу поверить.
ХАМАТОВА: Тут важно понимать: это было не равнодушие, не жестокосердие…
ГОРДЕЕВА: …звезд.
ХАМАТОВА: Это вообще не про звезд. Это про мир. В этом мире было только искусство и какое-то лучезарное будущее. Никакого настоящего, никаких страхов, никакой боли. Я уже бывала в больнице, я понимала, что где-то там, за пределами моего мира, есть болезни, боль и несправедливость. Но я еще не стояла с этим лицом к лицу. Это было такое пред-ощущение, пред-чувствие, пред-знание, что мы встретимся. Беслан сильно всё ускорил.
ГОРДЕЕВА: Сам теракт?
ХАМАТОВА: Нет. Точнее, да. Эти три с половиной страшных дня начала сентября две тысячи четвертого я провожу в Казани, дома у родителей, где постоянно работает телевизор, значит всё, что происходит в Беслане, я вижу в прямом эфире. И я не могу даже разговаривать, я немею от ужаса, запрещая себе думать об этом, настолько я не готова, настолько мне страшно. Понимаешь, я даже не могу осмыслить, что на свете может существовать такое огромное человеческое горе, какое вот прямо сейчас произошло, происходит на наших глазах.
ГОРДЕЕВА: Тогда это было общее ощущение для всей страны.
ХАМАТОВА: Катя, как ты ошибаешься! Журналистам порой свойственно так ошибаться: вы думаете, что страна дышит с вами в унисон – вообще в унисон.
ГОРДЕЕВА: Но не могло быть в том сентябре в России человека, который не знал, что произошло в Беслане! А если человек знал, то он знал, чем всё кончилось. И спокойно, едва заметив, принять смерть такого количества детей, людей, так сильно мучившихся, так жестоко убитых, не может ни один живой человек. Журналист он или доярка. Режиссер или артистка.
ХАМАТОВА: А вот послушай. Дня через три после штурма я с детьми возвращаюсь домой, в Москву. И меня зовет на встречу в ресторан режиссер Нина Чусова. Она приглашала меня одну, но я была в театре с друзьями, поэтому и пришла с друзьями. С другом. Мы сели. Вдруг Нина говорит: “Ой, лучше сядь сюда”. Пересадила меня. Я только потом поняла, почему. Тогда – просто пересела. Неожиданно в ресторан влетают люди. Они вроде бы из ФСБ, у них какие-то красные корочки управления какой-то безопасности: шум, гам, паника, ничего не понятно. Но вроде как Нина только что приехала из Вьетнама, и эти люди кричат, что она привезла с собой опасный вирус, и мы все этим вирусом заражены. Они кричат: “Ресторан оцеплен, никто никуда не выходит!” А у меня дома двое детей. И с ними няня, которую я должна отпустить, потому что у нее ночью поезд в Киев. Мне жестко говорят, что выйти нельзя. Тут в ресторан врывается еще одна группа людей: они вооружены и все в черных масках. У нас отнимают мобильные телефоны, разделяют мужчин и женщин. Раздевают. Я пытаюсь подняться, меня грубо толкают на место прикладом автомата. В моем воспаленном сознании немедленно складывается догадка: это теракт. Всё, конец. Я начинаю лихорадочно соображать, что могу сделать: кинуть стулом в окно, выбить его, прыгнуть. И тут начинает кричать и пытаться вырваться какой-то мужчина. Его на моих глаза начинают избивать. Оттаскивают в подсобную комнату, а за ним – я это хорошо запомнила – тянется точно такой же кровавый след, как показывали в телерепортажах из спортивного зала с бесланскими заложниками. Когда его протаскивают мимо моего друга, с которым я сюда пришла и который сидит в “мужской” половине ресторана, тот вдруг кричит: “Чулпан, не бойся, это розыгрыш!” Я ни секунды ему не верю, но хватаюсь за эту спасительную соломинку, начинаю просить, обращаясь, правда, непонятно к кому: “Пожалуйста, умоляю вас, если это розыгрыш, остановитесь!” Внезапно мелькнула на пустом месте возникшая надежда, но тут же схлопнулась: мне никто не ответил. Дальше я уже ничего не соображала. Была истерика, жуткий страх, стыд, ненависть, – я же всё это время на “женской” половине ресторана, в трусах. И люди рядом со мной тоже плачут и трясутся от страха. А потом какое-то затемнение, видимо, беспамятство, и вдруг из подсобки, куда уволокли того мужчину, выносят букет цветов, а в громкоговоритель объявляют: “Поздравляем, вы стали участницей программы «Розыгрыш»”. Я, помню, раздавила в руке стакан и била букетом всех, кто подвернулся под руку. Я так орала, Катя…