К вечеру оживает лес. Зверьё мелкое просыпается, а на точке, где улья, замирение, пчёлы в дома свои возвращаются. Натрудились за день.
В молодых посадках опять не поделили чего-то. Не близко, но старому уху слыхать, как свиньи лесное добро делят меж собой, пятаками корешки буровят, от жиру бесятся. Будет и им потрава от охотников, а пока пусть резвятся и солнышку радуются. Вон и оно уже за макушки задевает, постель себе готовит за горизонтом, всему говорит, что потрудились за день славно, пора и на покой. Вот и последние угольки дотлевают, исчезают за лесом, как будто и не было солнышка. А вслед за ним и Домашоня суетится, спешит последние дела завершить, за мелкими хлопотами одно большое дело сделать. А до того некогда было, вот и возится с дымарём на ночь глядя. Комара-то в траве наплодилось, не продохнуть.
За хлопотами человеческими прозевал гостя. Глядит из травы высокой: кто бы это мог быть? Как будто свои! Чужие-то на ночь глядя не ходят по углам медвежьим. За спиной гул гудит сплошной, стена из комаров. Сам из травы головёнкой вертит, а у дома уже стоят, ждут.
Боязно хозяину из травы голос подавать, положение его неважное. Молчит Домашоня. «Как же прозевал конного. Недаром сороки на берёзах в болоте ругались. Вот она, старость. Гость-то знакомый, не обидит».
– Ты ли, нет ли, Мишаня? И напугал же, чёрт, одром своим. Гляжу, не человечья морда в кустах. А то конь, – довольным голосом кричит из кустов хозяин. – Угощай теперь сигареткой, если имеется, а то, вишь, как разволновался я от твоего визита, чуть штаны не потерял. Кобыла-то, гляжу, знатная, не пала бы за ночь, – смеётся хозяин, подтрунивая над незваным гостем. – Рёбрышки-то повыперло. Для такой кобылки и хвост тяжёл. Слезай, покаместь не упала. А ну как мы её на травку зеленую? Хорошо ей будет на лужайке попастись, – а, Мишаня. – У сытого-то коня и ног восемь.
Гость лениво сползает. Затекло в коленях, дело известное, если весь день в седле. Нетороплив, степенен. Всё в нём делово и справно, а в лесу по-иному нельзя, уважать не будут. Улыбается открыто, во все зубы, а их полный рот. Смешно ему было и весело сидеть в седле и наблюдать за маленьким юрким хозяином, снующим вокруг его кобылы.
– Чего же ты в кустах высиживал, прятался, что ли? – смеётся Мишаня.
– Да то по делу, по большому ходил, до ветру, – разводит руками Домашоня, которому неловко и говорить об этом.
– Сколотил бы зады и не сидел бы в кустах.
– Пустое дело, – машет рукой Домашоня. – Делал не один раз, сколь доски перевёл, а в копейку же. Всё к одному, зима придёт – и нет нужничка. Рыбачки как повадились на реку, не отвадишь. Махни рукой, Миша. Гляди, вон тамбурочек прилепил и то, слава богу, второй годик стоит. А был какой, вспомни. Хоромы были, хоть пляши. Всё пожгли за зиму. А тут хоть вещички какие, хоть седельце твоё определить. Не в избу же его. Седлу после конского пота просохнуть надо сперва.
Шуруя по инерции дымарём, Домашоня с любопытством осматривает животное, незаметно косится на маленький вещмешок, сам собой упавший на крыльцо, вздыхает. Мишаня роется в кармане рубашки, чиркает спичкой, затягивается.
– Ну что? Есть мёд или пусто? Взял чего с липы? – любопытствует гость, пытаясь расположить хозяина к себе. – У Костыля-то народу полно. Лесников набилось, что пчёл в улье, – странно держит разговор Мишаня, словно оправдываясь за неожиданное вторжение. – Дымарь-то, паря, твой за болотом ещё видно было.
– Так ведь дыма-то не жалко, а зад, он один, – отшучивается хозяин. Хорошо ему, что гость весёлый, что из своих он и не обидит злым словом. – Какая нынче липа… Смех один. Так, брызнули. Я и не качал, всё в расплод пустил. Пусть набираются. Цветов дождусь. А где цветочек, там и пчела. А где пчела, там и медок, а где медок, там и сладко. Яблоньку за яблочки любят, а пчёлку за медок.
– Курьёзный ты человек, Домашонкин, – смеётся Мишаня, довольный встречей.
– Така наша доля-порода. Кукуем в одиночку. Поговорить-то не с кем. Останешься или дальше пойдешь горе мыкать? Хошь, оставайся. Место в доме найду тебе. Ночь ночевать – не век вековать.
Мишаня доволен. Домашоне ли не знать, что дальше-то и некуда, да и не к кому. А на лошади словно весь день черти гоняли, смотреть страшно. Да и искать в темноте понимающий человек никогда не станет.
Проходит волнение, Мишаня потирает лоб картузом, изредка вздыхая, выпуская накопившуюся за день усталость. Неспешно стягивает седло, гремя железками стремян. Аккуратно снимает мокрый, истёртый временем потник, осматривает сбитое до красноты место на хребтине кобылы. Ругается без злобы на хозяев, что довели животное до такого состояния.